Стало быть, отныне по вечерам, между пятью и одиннадцатью часами, он совершенно свободен. Не приканчивать же убийцу на работе или в автобусе? Да, но как насчет позднего возвращения по пустым улицам? Норман живо представил себе, как поджидает дамочек ночью, вжавшись в стену для незаметности, с ножом в руке. Как устремляется к горлу Мэри Дактон.
Короткое слово «Джули» слетает с его уст так тихо, чтобы услышала только жертва, безжалостный клинок поворачивается дважды, потом вырывается, порвав податливую плоть, и вот уже ноги грохочут по Мелл-стрит, спеша в укрытие… Какое? Нет, пожалуй, затея шита гнилыми нитками. Что, если нож засядет в мышцах, застрянет между костей? Вытаскивать будет некогда, а бросить никак нельзя. Чтобы скончаться, Мэри Дактон должна потерять много крови. Да и как быть с девушкой? Она моложе, сильнее, стремительнее, чем он, и не даст чужаку просто так уйти.
За всю неделю, что Норман следил за ними, парочка не разлучалась ни днем, ни, что гораздо существеннее, ночью. И если уж отказываться от мысли напасть на улице, значит, главное — не упустить момент, когда дочь убийцы оставит ее спать одну. Надо будет, конечно, подыскать подходящую причину для позднего визита… Хотя нет ничего проще. Достаточно сказать, что он, мол, явился с Кальдекот-Террас со срочным сообщением для Филиппы Пэлфри. То, что ему известно имя девушки, а также ее предыдущий адрес, подкупит Мэри Дактон, и та откроет дверь. Большего Скейсу и не нужно. Лучше бы зарезать хозяйку сонной — чище, надежнее, приличнее, не столь жутко. И все же самое важное — попасть в квартиру, застать убийцу в одиночестве.
Норман сопровождал женщин и во время дневных прогулок — не то чтобы ожидая нечаянной возможности осуществить задуманное, скорее из-за того, что терял покой, утратив обеих из виду. По дороге до подземки проблем не возникало. Пока убийца с дочерью ждали на платформе, преследователь медлил у тоннеля, затем заходил в другой вагон и вставал у самой двери, чтобы не пропустить остановки, которую выберут дамочки. А вот после этого начинались трудности. Порой осторожность заставляла Скейса так сильно отстать, что Мэри Дактон и девушка успевали затеряться в толпе. Иногда парочка бродила в уединенных местах по дальним берегам реки, где всякий попутчик сразу бросился бы в глаза. В такие дни мужчина наблюдал за ними в бинокль, пристроившись у парапета моста, укрывшись на пороге старой церквушки или же в дверях какой-нибудь лавки, замирал и уже не двигался, пока две золотые головки не таяли вдали.
Для него было уже не столь важно видеть женщин, следовать за ними по пятам, сколько разделить их занятия, интересы и радости. Норман сделался одержимым; он прямо-таки не находил себе места вдали от убийцы с дочерью, теряя разум от ужаса при мысли о том, что, несмотря на размеренный уклад их жизни, однажды придет на Дэлани-стрит и обнаружит квартиру пустой. Словно присушенный колдовским зельем влюбленный, Скейс алчно вбирал в свою память самые незначительные мелочи, подсмотренные во время прогулок. Например, он заметил, что именно девушка играет в этой паре ведущую роль: показывает, куда пойти, решает, когда пора перекусить, и, сняв с плеча сумку для пикника, открывает ее и передает матери. Филиппа всегда покупала билеты, у нее же находилась карта. Мужчина уже не представлял их порознь, и это его пугало. Как-то ночью Норману даже привиделся сбивчивый сон о том, как от его руки умирает не Мэри Дактон, а ее дочь. Девушка лежала на его постели в «Касабланке» совершенно обнаженная, с черной бескровной раной на шее, раскрытой, будто влажный рот. Выронив нож, мужчина отвернулся, потрясенный роковой ошибкой… На пороге стояли его покойная мать и убийца Джули. Женщины обнимались, восторженно хлопали в ладоши, визгливо хохотали над ним. Кошмар не отпустил и наутро; впервые за весь этот срок Скейс едва заставил себя покинуть гостиничный номер.
Не только ненависть связывала теперь преследователя и ни о чем не подозревавшую парочку; день изо дня в его сердце крепли узы жгучей зависти. На его глазах Мэри Дактон и Филиппа ни разу не касались друг друга и редко вели разговоры; зато они смеялись в один голос, над одним и тем же. Их близость была дружеской, не показной, сдержанной: дескать, мы вместе, потому что и не желаем ничего другого. Вот так же и Норман мог бы гулять, смеяться, дружить со своей дочкой.
Пожалуй, это продолжалось бы неделями: Скейс как привязанный бродил за женщинами весь день, возвращался ужинать в гостиницу, после чего ждал у щели в заборе, пока не услышит звуки шагов, стук запираемой двери, не разглядит прямоугольники бледного света под крышей двенадцатого дома. Мужчина и сам не знал, на что надеялся, скорчившись во тьме. Ведь не оставит же девушка свою мать одну поздней ночью! И все же, не увидев, как гаснут окна, Норман был не в силах уйти.
И наконец утром в субботу девятого сентября все переменилось.
Как и на прошлой неделе, парочка отправилась в этот день за покупками на рынок Мелл-стрит. Скейс осторожно пробирался следом сквозь толчею; стоило одной из дамочек обернуться, он спешно прятался среди развешанных рубашек из хлопка, летних платьев и длинных индийских юбок с набивными узорами. Утро после раннего туманца выдалось теплое, солнечное, и на рынке царила веселая суматоха. Скейс помедлил у прилавка с грудами сочных плодов манго и незрелых бананов, слушая, как две молодые индианки звучно и без умолку торгуются за связку незрелых бананов, и внимательно глядя через дорогу, туда, где убийца с дочерью копались в картонной коробке со старым бельем. По-видимому, они разыскивали хорошо сохранившееся кружево. Рядом с коробкой лежала широкополая австралийская шляпа с лихо загнутыми краями. Девушка вдруг схватила ее и нахлобучила на голову. Распущенные золотые волосы рассыпались сверкающим занавесом. Ремешок с маленькой пряжкой закачался низко у шеи. Филиппа развернулась на каблучках к матери и уверенным, радушным жестом приподняла край шляпы. После чего принялась копаться в кошельке. Когда она купила эту живописную диковину, Мэри Дактон от души расхохоталась. Ни шум оживленной дороги, ни задорное стаккато индианок, ни выкрики уличных актеров, ни захлебывающийся лай собак не могли заглушить ее заливистого, радостного смеха.
Она хохотала. Джули покинула этот мир, Мэвис ушла за ней, а эта женщина хохотала!.. Норман содрогнулся, но не от гнева, который он смог бы вынести. Мужчину охватила нестерпимая скорбь. Его единственное дитя гниет в могиле, почти ничего не успев увидеть, а убийца прыскает в кулак, наслаждаясь солнечным днем! У него больше нет ребенка, зато дочь преступницы блещет здоровьем и красотой! Мэри Дактон разгуливает на воле — он же бродит за ней по пятам, ожидая своего часа, словно зверь-падальщик. Парочка беззаботно проводит вечера вместе, в уютном доме, смеется, болтает, слушает музыку, в то время как он, Скейс, горбится на холоде ночь за ночью, не отводя глаз от щели в заборе, будто какой-нибудь извращенец. Мужчине послышался голос тетушки Глэдис, давно скончавшейся, как и его мать, жена и ребенок. Она и по смерти говорит еще: «У меня от него мороз по коже. Не ходит, как все люди, а точно за добычей крадется».[36]«Разве твой слуга пес, что ты так поступаешь с ним?»[37] Осталось лишь задрать левую ногу, чтобы горячей струей излить на останки машины свою никчемность и отвращение к самому себе. В ушах опять прозвучал голос матери — так ясно, словно и впрямь когда-либо произносил подобные слова: «Убийца! Ты? Не смеши меня!»
Опомнившись, Норман понял, что плачет — молча, беззвучно, безутешно. Слезы бежали по лицу соленым дождем, попадали в дрожащий рот, капали на беспомощные ладони. Мужчина вслепую побрел через толпу. Не было на свете такого места, куда он мог бы пойти, чтобы укрыться. В Лондоне человеку негде поплакать вволю. Перед глазами возникла Джули: тревожный взгляд сквозь дешевые очки в стальной оправе, скобки на зубах… Хрупкое личико, оправленное в металл. Скейс редко позволял призрачному образу просочиться в свой разум. Вот что самое жуткое в убийстве: оно омрачает память ушедших. Угасни девочка от болезни, погибни в дорожном происшествии, отец и поныне часто думал бы о ней с печалью, но в покое и смирении. Теперь же любые воспоминания марали ярость, какой-то сладострастный ужас и ненависть. Милые картинки из ее детства меркли перед страшным и унизительным концом оборвавшейся жизни. Убийца лишила Нормана и того утешения, которое доступно всякому человеку, потерявшему близких. Он почти не размышлял о дочери, чтобы не чувствовать боли. Любопытно: если бы преступников повесили, очистило бы это его душу или наложило бы еще более мрачный отпечаток?
Скейса потянуло в то единственное место, которое он уже привык считать домом, — в маленький номер на верхнем этаже «Касабланки». Одновременно он решился: довольно таскаться за убийцей и ее дочерью, точно собачонка на привязи. Раз уж их ничто не разлучит, придется искать доступ в квартиру. Настала пора выкрасть ключи.
