ноги на ногу, бледный и несчастный, он выглядел очень плохо. Краше в гроб кладут.
– Доигрался? – злобно бросил Липатов и сам себе ответил: – Доигрался! Стоишь, дрожишь… Мало было вам госдачи!.. Дворец построил, мерзавец!
– Это – тетка моя! Я лишь помог…
– Теткой прикрылся и решил, что спрятался? – зловеще захохотал Липатов. – На тетку записал!.. Идиот! От партии утаил! Надо же, одних продуктовых наборов нахапал на сорок пять тысяч. Куда только влезло?! – Задыхаясь от гнева, Липатов встал, налил в стакан боржоми и, выпив его, стал большими шагами мерить кабинет.
– Егор Сергеевич, вы же знаете, как кто из Москвы приедет, я первым делом на «Белой даче» «заряжал» холодильники коньяком, икрой, балыками… Вы же сами велели!
– Врешь, крохобор! – прервал его Липатов. – С Томкой сами на пару обжирались! Прохиндеи!.. Думал, что кругом дураки, ничего не понимают!
– Егор Сергеевич, послушайте… – Голос Борзова сорвался.
– Вон! Видеть тебя не желаю! – Липатов отвернулся от Борзова и показал ему рукой на дверь.
Борзов бухнулся на колени.
– Простите великодушно, Егор Сергеевич! – простонал он. – Можно еще все поправить. Есть же выход!
– Какой?
Предусмотрительно не вставая с колен, Борзов тихо прошептал:
– Позвоните Леониду Ильичу… Я же не для себя старался… На «Белую дачу» многие из его окружения приезжали… Не понравится это Леониду Ильичу, если вдруг без его ведома где-то всплывет…
Липатов брезгливо посмотрел сверху на Борзова и, ничего не говоря, пошел к окну. «Борзов, наверное, прав, – думал он. – Доложить надо. И хвост заодно этому законнику из прокуратуры Союза прижать. А то, чего доброго, всех перемажет. Да если эта информация поступит к генсеку не от меня, а из другого источника, – и мне конец».
Воспользовавшись паузой, Борзов встал с колен.
Липатов, вспомнив о присутствии Борзова, оглянулся и рявкнул:
– Ты все еще здесь?
– Помогите, Егор Сергеевич, – опять заканючил Борзов, чувствуя, что Липатов будет на их стороне. – Мы же ваши до конца.
– Худшего комплимента ты мне не мог сказать! – заявил Липатов. – Получается, что у меня одни безмозглые крохоборы работают. Ладно, иди!
Поклонившись низко в пояс Липатову, Борзов вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.
Какое-то время Липатов стоял и тер виски, будто соображал, с чего ему начинать. Затем подошел к окну и дернул за витую шелковую веревку. Присборенные атласные шторы разлетелись в стороны. Комната наполнилась ярким светом.
От предчувствия предстоящей борьбы его хищное лицо даже помолодело. Несколько раз глубоко вздохнув, он опять закрыл шторы и, сев на свой трон, решительно снял трубку телефона ВЧ, на диске которого красовался бронзовый герб СССР.
– Константин Устиныч! – радушно воскликнул Липатов, словно минуту назад не он, а кто-то другой метал громы и молнии. – Доброго здоровья! Липатов беспокоит… Спасибо, уложимся в сроки… Замечательно вы сказали – хлеб всему голова!.. Я что? Да вот, Константин Устиныч, надо потолковать с Леонид Ильичом. Понимаете, в здравнице нашей секретарь горкома… Нет, из молодых, вы его не знаете. Он, дурень, дачу себе отгрохал, а союзная прокуратура тянет с нас жилы. Им только зацепку дай, не отвяжутся… В городской совет тут на него целую «реляцию» представили… Да, понятно, что сукин сын, тут нет вопроса. Но они творят черт-те что, собирают компромат на партийных и советских работников!.. Недужит, говорите? Ай-яй-яй!.. Добре… Добре, в четверг вылетаю! – оживившись, заключил он.
Липатов аккуратно положил трубку и, зловеще улыбаясь, довольно потер руки.
«Ну, теперь Костя накрутит нашего «бровеносца в потемках», – радовался он. – Получит эта прокурорская братия по первое число. А то совсем обнаглели – представление о лишении секретаря горкома партии депутатской неприкосновенности направили в исполком, даже не поставив меня в известность! Сволочи, авторитет партии подрывают!»
Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев стоял у окна в своем рабочем кабинете и любовался милым его взору кремлевским пейзажем. Он любил этот кабинет больше, чем тот, что был у него на Старой площади. К старости он стал очень сентиментальным, часто вспоминал Днепропетровщину и свою матушку, которая свято верила в Господа бога и держала у себя в комнате множество икон. Золотые купола кремлевских храмов напоминали ему о ней и не столько умиротворяли его, сколько давали возможность прикоснуться к вечному, почувствовать свою богоизбранность. После таких минут он всегда становился тверже и даже решительнее.
– Надеинов ожидает… – открыв дверь, напомнил помощник.
– Давай его… сюда! – приказал Брежнев, не отрываясь от окна.
Когда Надеинов зашел в кабинет, он, не меняя позы, указал рукой, что ему следует подойти поближе, и старчески шамкающим голосом, прерываясь через каждые несколько слов, заговорил:
– Это, значит, вы!.. Работали у нас в Центральном Комитете партии и… ничему здесь не научились… Партии нужно, чтобы массы гордились завоевателями развитого социализма… свято верили в наши идеалы. Вы же пытаетесь встать над партией… Забыли слова Ленина, что для нас, большевиков, закон – мера… политическая… А в заключение вам скажу… Мы никому не позволим… терроризировать партийные кадры, подрывать их авторитет в широких массах… возрождать то, что партия осудила и с чем покончила… Вы свободны…
Надеинов не стал ни слова говорить в свое оправдание, поскольку это было бесполезно. Решение в таких случаях выносилось заранее, было окончательным и обжалованию не подлежало. Да и оправдываться сейчас, по его глубокому убеждению, значило бы унижаться. Он догадывался, почему все зашевелилось. Восковое лицо вождя, его шамкающая, прерывистая речь без слов говорили о том, что дни жизни Брежнева сочтены и началась агония, «подковерная» борьба за власть. В этом случае пойдут в ход все недозволенные приемы. Сдавать и компрометировать своих сторонников сейчас не будет никто. И уж наверняка клевреты генсека сделают все, чтобы, консолидировав свои ряды, удержаться у кремлевского штурвала.
Надеинов повернулся и, даже не прощаясь, вышел из кабинета. И хотя он давно был готов к такому разговору, сердце его все же сжалось от обиды за свое дело.
«Закон, что дышло, куда повернул, туда и вышло!» – вспомнил он народную пословицу.
Выйдя у Спасских ворот на Красную площадь, Надеинов остановился. Взглянув на стоявшую за собором Василия Блаженного служебную черную «Волгу», он повернулся и с отрешенным видом пошел в противоположную сторону. Пересекая Красную площадь, покосился на Мавзолей, около которого в это время под звон кремлевских курантов менялся караул, и вспомнил прерывистую, шамкающую речь генсека. «…Вы же пытаетесь встать над партией… Забыли слова Ленина, что для нас, большевиков, закон – мера… политическая…» Сердце заныло еще больше.
Пройдя Исторический музей, Надеинов, не замечая ничего вокруг, стал спускаться в подземный переход. Преследовавший его старческий голос то исчезал, то
