— Я не мог оставить ее в живых. Стал ждать, когда ее выпишут, и надеялся, что, пока она в роддоме, ей не до того, чтобы куда-то обращаться по поводу фильма. И вот наконец ее выписали. Но к тому времени у меня созрел уже весьма удачный план — тогда я даже порадовался, что вышла задержка. Пока Марина лежала в больнице, я стал проверять тех, к кому она могла обратиться, чтобы узнать, в курсе они уже или нет. И прежде всего стал следить за ее сестрой Натальей. О том, что она ничего не знает, я понял сразу: Наталья не пыталась вести самостоятельное расследование, заявлять в милицию или обращаться к частным сыщикам. Она, что, в общем, вполне понятно, после похорон мужа пустилась в жуткий запой — заливала горе. Каждый день Наталья напивалась до невменяемого состояния, приезжала домой на такси в виде груза и вряд ли что-то могла помнить наутро. Кроме того, она постоянно искала знакомств, тут же начинала рассказывать о своем горе, о предательстве мужа и сестры. Более удобной жертвы для моей цели трудно было и придумать. И я решил ее подставить, свалить убийство Марины на нее, причем так, чтобы она и сама думала, будто убила сестру. Завязать с Натальей знакомство ничего не стоило: я просто сел за соседний столик в баре, она ко мне сама обратилась и тут же начала исповедоваться. Я записал ее откровения на диктофон, а поздно вечером, когда она уже была совсем пьяной, посадил в машину, и мы поехали к Марине. Я остановился в подворотне соседнего дома, вырубил безутешную вдову с помощью клофелина, вытащил ключи и поднялся в квартиру. Марина уже спала. На кухне я нашел нож подходящего размера, вошел в спальню, ну и…
— Убили спящую женщину! — с ненавистью глядя на Дмитрия, выкрикнул Бородин.
— К сожалению, не спящую. Мне пришлось включить свет, и она проснулась. Вскочила с кровати, закричала, увидев меня… Я никогда раньше не убивал людей руками. Никогда! Это было очень трудно. Я и не думал, что это так трудно! И так ужасно!
— Ладно, не размазывайте! Что было дальше?
— Затем я сделал видимость того, что в квартире происходил небольшой интимный вечерок на двоих: поставил на столе в гостиной бутылку с остатками коньяка, ту самую, из которой пила Наталья (на ней было полно отпечатков ее пальцев), две рюмки (к сожалению, отпечатки мне удалось сделать только на одной, Маринины, но я подумал, что это не так и важно, раз Натальины имеются на бутылке), положил апельсиновые корки (Наталья всегда закусывает апельсином), аккуратно пересыпал окурки из пепельницы, которую умыкнул в баре, под стол бросил Натальину зажигалку, в прихожей повесил ее пиджак. Все должно было указывать на то, что Наталья приехала к сестре, они выпили, потом у них разгорелась ссора (из-за чего, вы бы легко вычислили, когда узнали, что Маринин ребенок — от мужа сестры), которая закончилась трагически. Но я продумал и другой вариант, на случай, если милиция почему-либо не арестует сразу Наталью и станет искать другого убийцу. Для этой цели я и записал ее откровения на диктофон. А на ноже, которым была убита Марина, сделал отпечатки пальцев Натальи — просто сунул ей его в руку — в тот самый момент она очнулась, но, кажется, ничего не поняла. Если бы что, я бы анонимно переслал в милицию нож и кассету. Но план мой по ходу изменился совсем в неожиданном для меня направлении. На следующее утро Наталья отправилась к сестре (я продолжал за ней следить, ночью остался в машине неподалеку от ее подъезда). Пробыла она там довольно долго, выбежала в состоянии почти невменяемом, села в свою машину и поехала. Я понял, что сестру она обнаружила, замела следы, а милицию не вызвала. Вот тогда я и решил ее шантажировать. План возник внезапно, я и продумать ничего толком не успел. Мне надо было ее срочно запугать, чтобы она себя выдала, как только с ней станет разговаривать милиция. А еще лучше, если бы она пошла и сама призналась. Но ничего не вышло: то ли она не испугалась моих угроз, то ли уж слишком сильно испугалась и растерялась. А милиция в тот день ее не побеспокоила. Тогда на следующее утро я ей позвонил и потребовал нереальную для нее сумму в тридцать тысяч долларов — для того чтобы она, если станет занимать у знакомых крупные суммы денег, привлекла к себе внимание — в дальнейшем данный факт должен был заинтересовать милицию. А еще я предпринял психологическую атаку: сказал, что к ней скоро придут из органов, так пусть будет готова. В конце концов я бы ее дожал, если бы не мой отец. Я понятия не имел, что Максим, Наталья и Марина — мои родственники, я ведь с шестнадцатилетнего возраста ничего не знал об отце. Он просто ушел, бросил нас с сестрой на произвол судьбы, скрылся в неизвестном направлении. Сначала высылал переводы без обратного адреса, а потом и этим уже себя не утруждал. Вот, пожалуй, и все. — Тихомиров перевел дух. — Если что непонятно, спрашивайте, я с готовностью отвечу на все ваши вопросы.
— Страшный вы человек, Дмитрий Борисович, — тихо произнес Бородин. — Самый страшный из всех, с кем мне приходилось иметь дело. Страшный и совершенно безответственный. Вы убили двенадцать человек, да и себя погубили, окончательно и безвозвратно. Вы в курсе, что вам грозит пожизненное заключение?
— Я понимаю. Да, я это очень хорошо понимаю.
— Двенадцать загубленных жизней и ваша тринадцатая. Не слишком ли много для ваших двадцати восьми лет?
— Тринадцать? — Дмитрий вдруг рассмеялся. — Да, в самом деле, тринадцать. Опять несчастливое число.
— Что?
— Нет, ничего, я так.
— К вам у меня больше нет вопросов! — Бородин повернулся к Дине, которая все время смотрела в окно, равнодушно молчала и вообще никак не реагировала на рассказ брата. — У меня вопрос к вашей сестре. Диана Борисовна, вы знали, чем занимается ваш брат?
— Нет, — спокойно сказала она, даже не повернувшись к Бородину, — не знала.
— И даже не догадывались, что он занимается чем-то, мягко говоря, незаконным?
— Не догадывалась.
— Интересная вы особа! — Бородина совершенно вывело из себя ее отстраненное равнодушие. — Вы не любите своего брата? Неужели вам все равно?
Дина ничего не ответила, она так и не повернулась.
— Ладно, заканчиваем! — Илья выглянул в коридор, крикнул омоновцам: — Все, уводим, будьте готовы. Собирайтесь! — кивнул он Дмитрию, подхватил папку с документами, задержал взгляд на Дине. — Можете попрощаться с братом.
Дина даже не пошевелилась, как будто и не услышала Бородина. Дмитрий рванулся было к ней, но вдруг остановился, потом резко повернулся и пошел к выходу. Илья двинулся за ним.
Андрей задержался в комнате. Ему хотелось сказать странной девушке что-нибудь такое, что вывело бы ее из этого невозможного, противоестественного равнодушия. Но в голове крутилась только одна фраза: «Вот и все. Молекула смерти распалась на атомы и больше никому зла причинить не сможет». Так и не придумав, что ей сказать, Андрей вышел из комнаты и тихо, стараясь не хлопнуть, прикрыл дверь. Сквозь стекло он увидел, что Дина так и не повернулась.
Девочка на велосипеде — не Юля, Аленка — все-таки упала. Не удержала равновесия и грохнулась. Но звука я не услышала, потому что как раз в тот момент щелкнул замок на входной двери — увели Димку. Я отлепилась от окна, теперь можно и повернуться.
Мне не хотелось, чтобы брат видел мои глаза — чистые, совершенно не замутненные безумием. Этого он бы не перенес. Вот такой парадокс получается: больше всего на свете Димка боялся моего сумасшествия, а сам потакал ему, лелеял, взращивал его во мне, оберегал от негативного влияния здравой мысли. Всю жизнь он свято верил, что я больна, безнадежно больна, а я ему подыгрывала, чтобы он сам не сошел с ума. Подыгрывала и временами заигрывалась так, что начинала верить в придуманный Димкой мир и мыслить теми образами, какие он изобрел для меня, исходя из диагноза моей болезни.
А никакой болезни и не было. Не было смещений — ни пространственных, ни временных. Не было провалов в памяти. Не было перестановки понятий. Я всегда прекрасно помнила и понимала — да и что тут было не понимать? — кто, когда и что совершил. Во всех смертях, случайных и явных, виновата я, только я.
В сущности, Димка не сумасшествия моего боялся, он больницы боялся и признания факта болезни общественностью. И только из-за одного этого шел всю жизнь на то, на что шел. И вот теперь дошел до конца. Такой самозабвенной, такой самоотверженной любви, наверное, больше нет нигде на свете. Он любил меня не только больше себя, не только больше жизни, но и больше смерти — иначе он давно бы понял про меня все и совершил убийство — самоубийство. Хотя представить Димку в роли убийцы — пусть даже убийцы самого себя — невозможно. На что был совершенно не способен мой брат — так это на убийство. До такой степени не способен, что, кажется, не смог бы убить, даже спасая собственную жизнь. Если бы началась война, Димку пришлось бы комиссовать по состоянию здоровья с диагнозом: убийствофобия. Божья овца он, Димка!
