Несколько секунд я не узнавал Лео. Несколько секунд я думал, что эта молодая женщина с ежиком на голове — не Лео, и снял уже надетую было маску участливого внимания и признания. Когда я понял, что ошибся, и вновь надел ее, было поздно.
— You don't like it.[80]
— Да нет, мне нравится. Так ты выглядишь серьезней и строже. Ты мне напоминаешь женщин из французских экзистенциалистских фильмов пятидесятых годов. И в то же время ты стала моложе, тоньше и нежнее. Я…
— No, you don't like it.[81]
Она сказала это так определенно, что я пал духом. А ведь мои слова были почти на сто процентов правдой. Мне нравились женщины из французских экзистенциалистских фильмов, и в Лео было что-то от их ранимости и твердости. Мне нравилась форма ее головы, красоту которой подчеркивали коротко стриженные волосы. В свое время мне очень нравились ее кудри, но раз их больше нет, значит, нет. Кудри словно приглашают руку зарыться в них, ежик — погладить его, что как раз в моем случае было самое подходящее. Если бы еще не эта солдатско-арестантская оболваненность! Она вызывала ассоциации с тюрьмой, с психиатрической больницей. Мне стало жутко.
— O'key, let's go.[82]
Я расплатился, мы пошли к машине и поехали ко мне домой.
— Может, ты хочешь прилечь и отдохнуть?
— Why not.[83]
Она легла на диван. Его прохладная кожа позволяет даже жарким летом уютно закутаться в легкое одеяло. Я укрыл Лео и отворил пошире дверь балкона. Вошел Турбо, пересек комнату, запрыгнул на диван и свернулся калачиком у нее под боком. Глаза ее были закрыты.
Я на цыпочках прошел в кухню, сел за стол, развернул газету и сделал вид, что читаю. Капала вода из крана. На окне жужжала толстая муха.
Потом я услышал всхлипывания. Может, она плачет во сне? Я ждал и прислушивался. Плач становился все громче и ровнее, гортанней и жалобней. Я вошел в гостиную, присел рядом с ней, стал успокаивать ее, гладить. Она умолкла, но слезы продолжали бежать по щекам. Через некоторое время она опять заплакала в голос, и плач то нарастал, то стихал. Но слезы при этом не прекращались.
До меня долго не доходило, что самому мне с этим не справиться. Но потом рыдания стали такими судорожными, что она почти задыхалась. Я позвонил Филиппу. Он посоветовал обратиться к Эберляйну. Тот велел мне немедленно отвезти Лео в Гейдельбергскую психиатрическую больницу. Всю дорогу она проплакала и затихла, только когда я повел ее по дорожке к корпусу. На обратном пути плакал я.
Это было длинное, жаркое лето. Я на две недели ездил с Бригитой и Ману к морю, собирал ракушки и морские звезды и строил крепости из песка. А потом много сидел у себя на балконе, играл в Луизен-парке в шахматы с Эберхардом, рыбачил с Филиппом на его яхте, упражнялся в игре на флейте или в приготовлении рождественского печенья. Устроив себе День мужества, я отправился к зубном врачу. Семерку удалось спасти, и дело обошлось без протеза. Заказы летом вообще поступают редко, а теперь, когда я состарился, клиенты и вовсе не торопятся. Мне не придется уходить в отставку, работа просто сама постепенно закончится.
В сентябре в Верховном суде земли Баден-Вюртемберг в Карлсруэ состоялся суд над Хельмутом Лемке, Рихардом Инго Пешкалеком и Бертрамом Монхоффом, так называемый Кэфертальский процесс над террористами. Пресса осталась вполне довольна — быстрыми и эффективными действиями полиции при расследовании, динамичным судебным процессом и признательными показаниями подсудимых. Лемке, признавая свою вину и выражая раскаяние, сохранял чувство собственного достоинства, Монхофф проявлял по-детски наивное рвение в выражении готовности сотрудничать с судебными органами. Только Пешкалек путался в показаниях. Он настаивал на том, что не имеет никакого отношения к смерти Вендта, что не встречался с Вендтом в Виблингене и что у него никогда не было пистолета, пока на одном из заседаний не грянуло сенсационное сообщение о том, что пистолет был найден во время ремонтно-восстановительных работ на Бёкштрассе в тайнике, устроенном в кирпичной кладке брандмауэра, который примыкал к его квартире. Когда он после этого озвучил свою версию о несчастном случае, она не убедила суд, хотя судебно-медицинская экспертиза действительно не исключала, что смерть наступила не в результате пулевого ранения, а от падения. Пешкалек получил двенадцать лет, Лемке десять, а Монхофф восемь. Приговором пресса тоже осталась довольна. Известный автор передовиц «Франкфуртер альгемайне цайтунг» расхваливал «знаковую инициативу» правового государства, возведенные им мосты для раскаявшихся террористов — золотые и в то же время тернистые.
Я не поехал в Карслсруэ. Судебные разбирательства, так же как хирургические операции, богослужения и межполовые контакты, относятся к тем событиям, в которых я либо участвую, либо отсутствую. Я ничего не имею против открытости судов. Но я бы чувствовал себя вуайеристом.
Когда процесс закончился, позвонил Нэгельсбах:
— Это последние теплые вечера в нынешнем сезоне, когда можно сидеть на воздухе. Вы не заглянете к нам?
Мы сидели под грушей и говорили на разные малозначащие темы. Кто, где и как провел отпуск — они в горах, а я у моря, — их так же мало интересовало, как и меня.
— Как поживает Леонора Зальгер? — спросила вдруг фрау Нэгельсбах.
— Мне все еще не разрешают ее навещать. Но я на днях говорил по телефону с Эберляйном, которого после завершения Кэфертальского процесса реабилитировали и даже восстановили в должности заведующего больницей. Он пока еще не знает, когда ее выпишут, но уверен, что она поправится, сможет закончить учебу и будет жить нормальной жизнью.
— Решайтесь, господин Зельб! Если вы сейчас не устраните все недомолвки между вами и моим мужем, вы уже не устраните их никогда.
— Рени… — укоризненно произнес Нэгельсбах. — Я считаю…
— И к тебе это тоже относится.
Мы с ним смущенно переглянулись. Разумеется, фрау Нэгельсбах была права. Фрау Нэгельсбах всегда права. Но мы с ним оба подумали одно и то же: не поздно ли?
Я собрался с духом и начал первым:
— Вы знали, что с Лео?
— Она вела себя очень странно. На допросах она часто сидела с отсутствующим видом, как будто не видела и не слышала нас, а то вдруг начинала перескакивать с пятого на десятое и говорила не переставая. Потом нам опять приходилось биться с ней за каждую фразу, за каждое слово. Равитц сразу сказал: «Да она чокнутая». И что ее защитник будет полным идиотом, если ее осудят. Потому он и смеялся, когда вы собрались вытаскивать ее из тюрьмы. У остальных, в том числе и у меня, не было этой уверенности. — Он помедлил. Но потом тоже собрался с духом. — А как обстоит дело с материалом Пешкалека? Он у вас или все же сгорел?
— Зельб, обманутый обманщик? Это как раз вписалось бы в общую картину: Лемке и Пешкалек обманули Лео и ее друзей, полиция и прокуратура обманули суд (а может, суд даже подыграл и принял участие в обмане), а обманутая общественность чествует своих обманщиков. Есть ли вообще эти боевые отравляющие вещества в Фирнхайме — немецкие, американские, с Первой, Второй или какой там еще войны?
Нэгельсбах смотрел на меня с неприязнью. Потом так же неприязненно посмотрел на свою жену.
— Вот видишь — ничего он не собирается «устранять», у него только одно желание: ужалить меня побольнее. — Он опять перевел на меня свой враждебный взгляд. — Я тоже не люблю всякое шахермахерство, и мне с самого начала и до конца было муторно от Кэфертальского процесса. То же самое я могу сказать и о других. Но мы попытались сделать все, что только от нас зависело. А вы… Вы сначала хитростью вытащили из петли свою голову, а потом и голову фрау Зальгер. Может быть, ее и в самом деле бы не осудили. Но все равно — явная выгода для нее налицо: она добровольно отправилась в больницу и так же спокойно может ее покинуть; это лучше, чем если бы ее туда отправил судья, вдобавок вы избавили ее от участия в судебном процессе. Поздравляю, господин Зельб! И как вы себя при этом чувствуете? Вы считаете, что общие правила на вас не распространяются? Тогда вы обманываете прежде всего сами себя — еще хуже, чем других. Нет, Рени, — сказал он жене, истолковав ее взгляд как призыв к смягчению критики, — я должен это высказать. Вот полюбуйся на него, удачливого обманщика, который свой обман ставит выше обмана полиции. Вы хотите сказать, что обвинительный приговор пал на невиновных? И отрицаете, что вы вместе с фрау Зальгер тоже должны были бы оказаться на скамье подсудимых, и не знаю, как ей, а лично вам тоже полагался бы обвинительный приговор?
Что я мог ему сказать? Что я все-таки как-никак помог полиции разоблачить Лемке и Пешкалека? Что я знаю, что общие правила распространяются и на меня и что именно поэтому у меня есть свои собственные правила? Что правила правилами, а обман обману рознь? Что он полицейский, а я нет?
