— Я не хочу, — отказался Сахаров. — Сами пейте. А у меня сегодня работы много.
Выпив, Менро поставил рюмку на стол и грозно уставился на Пульса жгучими черными глазами.
— Говоришь, я актер плохой?
Видно, до него только сейчас дошел весь смысл высказывания гостя.
— Плохой, — подтвердил Пульс. — Да и я не лучше. Так что не обижайся. Но вот хобби тебе иметь надо. Без хобби ты пропадешь. Сопьешься.
— Я?
Менро был раздражен не на шутку, и Сахаров понимал почему. Пульс выпивал гораздо чаще и больше, чем Федя, который любую пьянку воспринимал скорее как возможность пообщаться с приятными людьми. И кстати, очень редко перебирал.
— Я сопьюсь?
— Ты.
Менро замолчал, сраженный непоколебимой уверенностью старшего товарища в его будущем. Румянец постепенно сползал с его щек, вместо него появились бледные пятна.
— У меня есть хобби, — подумав, сказал он.
— И какое же?
— Я вышиваю.
Пульс ничуть не удивился такому хобби здоровяка Менро.
— Покажи! — потребовал он, хлопнув по столу ладонью.
Менро сорвался с места и убежал. Вернулся он с ворохом мятых салфеток, сунул их в руки Льва Ивановича.
На салфетках крестиком были вышиты различные узоры. Выглядело это довольно мило, Сахарову понравилось.
— Недурно, — одобрил Пульс. — Весьма недурно.
Торжествуя, Федя забрал свое рукоделие и положил
на холодильник.
— А у тебя какое хобби, Лева? — спросил он с долей ехидства.
— Я писатель, — просто ответил Пульс.
Менро захохотал. На щеках его снова заалел румянец.
— Ну, ты фрукт! Лев Толстой, блин! Пушкин! Эх-х... Не дают вам всем покоя лавры Дениса!
— При чем тут Денис? — взвился Пульс. — Мне, к твоему сведению, вообще не нравится, как он пишет!
— Зато его в журналах печатают! А тебя?
— Пока нет, но будут печатать.
— И что ж ты написал, интересно? Какой такой шедевр?
— Мемуары, — гордо сказал Пульс. — «Записки актера» называются. Ну и по мелочам там... Рассказики всякие.
Смех Менро постепенно стих. Булькнув последний раз, он снова замолчал и посмотрел на Пульса с уважением.
— Дашь почитать?
— Дам.
— Когда?
— Завтра. Сегодня у меня нет с собой.
— А о чем ты пишешь?
— О жизни, Федя. Есть у меня такой рассказ...
Пульс понизил голос и заговорил тихо, с ноткой печали, как и следует говорить о высокой литературе:
— Жил один тупой мент. Пьяница, жлоб... Его несчастная жена, едва услышав его шаги, пряталась в кладовке и там, бедняжка, дрожала от страха как осиновый листочек. А он, гад, с безумным хохотом искал ее по всему дому и, когда находил, нацеливал на нее дуло своего пистолета. Бах! И из дула вырывалось пламя. Это была обыкновенная зажигалка! Но вот однажды...
Сахаров, который слушал рассказ Пульса с непроницаемым лицом, на этом месте не выдержал и процедил сквозь зубы:
— И вот однажды спьяну он перепутал и бабахнул в нее из настоящего пистолета. Так?
— Так... — Пульс посмотрел на оперативника с недоумением и восхищением одновременно. — Выходит, не зря вас держат в розыске. Вон как интуиция работает!..
— Интуиция тут ни при чем! — отмахнулся Сахаров и спросил с плохо скрытым отвращением: — Леопольд Богоявленский — вы?
— Я... Откуда вы узнали?
— Не имеет значения. Скажите, какого черта вы сперли у Миши рассказ про Большого Якута, Большого Еврея и маленького, очень умного русского?
Пульс закрыл руками лицо и расплакался.
***
Менро, утешитель и угодник, отпоил Пульса водкой пополам с водой. Он пока ничего не понял и вскользь лишь заметил Сахарову: «Я же говорил, что слышал о Леопольде Богоявленском. Левка же про него и рассказывал. Мол, есть такой писатель, неизвестный, но. самый лучший... А тут вон оно что, оказывается...»
Отрыдав, Пульс громко высморкался, съел оставшийся хлеб и поведал такую историю: года полтора назад он пришел к Мише и увидел у него на столе статью на религиозную тему. Пока Миша ходил в магазин за водкой,
Пульс треть статьи осилил, ему понравилось, и поскольку он давно собирался заняться сочинительством, то решил посоветоваться по этому поводу с Мишей. Конечно, лучше было б обратиться к Денису Климову, который все же был прозаиком, но Денис отпугивал Пульса непостоянством характера и язвительностью.
Миша внимательно выслушал Льва Ивановича и посоветовал ему завести специальную тетрадь и время от времени вносить туда записи — не то чтобы сразу прозу, а наблюдения, мысли, чувства. Больше, сказал он, ничем помочь не может, так как в области литературы не специалист.
Пульс последовал его совету, завел тетрадь и в первый же день исписал двенадцать страниц. На другой день придумал маленький рассказик и тоже записал его в тетрадь. Показал Мише — только Мише, больше никому. Миша отнесся к первому опыту начинающего прозаика с симпатией. Во всяком случае, так показалось Пульсу. А как-то раз в компании, после пятичасовой пьянки, Миша стал рассказывать пресловутую историю про Большого Якута, Большого Еврея и маленького, очень умного русского. Пульсу история ужасно понравилась, он подсел к Мише и сказал, восхищаясь: «Если б я мог так писать, как ты рассказываешь! Мне так понятны все твои мысли! Я словно сам сочинил этот анекдот...» Усмехаясь, Миша ответил: «Ну так и запиши его к себе в тетрадь. Дарю».
Через несколько дней после этой пьянки Пульс приехал к Мише и застал его уже совершенно трезвого. И вновь завел тот самый разговор, надеясь, что подарок в виде «Истории...» останется при нем. Видя нервозное, странное состояние приятеля, Миша утешил его, сказав, что ничего не выдумывал нарочно, а потому объективно не может считаться автором анекдота; что суть его ему вообще не нравится, и будь он потрезвее, просто не стал бы повторять то, что когда-то наболтал спьяну. К тому же, добавил Миша, это такая ерунда, за которую держаться стыдно. «Нравится — забирай и владей, только учти, что я это, кажется, еще где-то рассказывал...» Это Пульса уже мало волновало. Миша подарил ему авторство, вот что главное. Теперь при случае можно сказать, что Миша рассказывал историю, сочиненную им, Пульсом, и никто этого опровергнуть не сумеет.
Он завел новую тетрадь, записал туда «Историю...» и «Судьбу жены милиционера» и отдал ее на хранение своей подруге Веронике Жемалдиновой. А сам стал писать мемуары в другой тетради, отложив занятия художественной прозой до лучших времен.
— Так что это не плагиат, — сказал он, глядя то на Менро, то на Сахарова грустными маленькими глазками. — Нет, не плагиат. Это Миша подарил...
Ночью мне привиделась пьяная Невзорова. Она нависла надо мной, в гриме и одежде Вероники, и, покачиваясь на тоненьких ножках, спросила загробным голосом:
— Кто Жемалдинову ухайдакал? А? Признавайся!
Проснулась я поздно, в холодном поту, в омерзительном настроении, несмотря на чудный солнечный свет, льющийся из окна.
Начиная с того момента, как я встала, и до того, как вышла из ванной, я успела сделать кучу гадостей. Нагрубила Люсе, украла ее жареную колбасу, уронила с веревки едва подсохшие Петины трусы и наступила на них, пролила кофе и не вытерла стол и, наконец, разбила мамину хрустальную вазу.
Последнюю гадость я сделала нечаянно — просто проходила мимо, и ваза почему-то упала. Хорошо, что Пети не было дома. Но рано или поздно он все равно появится, так что мне надо было рвать когти. Ему, конечно, можно объяснить причины моего ужасного настроения, но я не хотела ничего объяснять. Поэтому я быстро собралась и уже сделала шаг к двери, как тут раздался телефонный звонок. Люся в комнате взяла трубку, сказала пару слов и позвала меня.
Звонил Саврасов. По его голосу я сразу поняла: что-то случилось...
Мадам попала в больницу с инсультом. Эта новость меня подкосила. С трудом сосредоточившись, я спросила у Саврасова, как это произошло. Он доложил мне, что утром (точного времени он не знает) Мадам позвонил Оникс Сахаров, который сообщил ей о гибели Вероники Жемалдиновой, потом сказал, что ситуация в связи с этим осложнилась, попросил никому не открывать дверь, пообещал приехать к ней позже и повесил трубку. Мадам стало плохо, она упала прямо в кухне. На счастье, у Саврасова всегда были ключи от ее квартиры и он именно сегодня с утра собрался навестить старушку. Он пришел, позвонил в дверь, ему никто не открыл. Зная, что Мадам редко выходит из дому, он подождал на лестнице и, когда она не появилась и через полчаса, решился воспользоваться ключами. Она была в полусознании, как он выразился; путаясь в словах, поведала ему, что сказал оперативник. Саврасов немедленно вызвал «скорую», проехал с Мадам в больницу, посидел там минут двадцать и пошел звонить мне.
— Я сейчас приеду, — мрачно сказала я.
Противный Оникс! Никакого такта, никакого уважения к преклонным годам нашей Мадам. Разве можно вот так запросто вываливать шоковую информацию на пожилого человека? Пусть даже она в жизни не видела Веронику Жемалдинову, она же знала от меня, кто она такая, знала, что я должна была идти с ней в кино... Представляю, что она подумала после сообщения Сахарова, какие картины возникли в ее голове... Наверняка решила, что меня тоже удавили.
