коллективное сознание. На моих глазах Лиза прервала сеанс — раньше, чем когда-либо прежде. Я услышал, как она совершенно доброжелательно сообщила этой пациентке — впервые оказавшейся в клинике, — что ей не следует больше сюда приходить, что ей нужно пройти другое лечение, у психиатров. И я увидел и почувствовал печаль Лизы, когда после всего этого она сказала лишь одну фразу: «Слишком уязвима».
Мы сопровождали в глубь сознания молодую женщину, мать которой пыталась покончить с собой с самого её детства. Несколько раз она пыталась отравить газом и себя, и дочь. Когда девушке было семнадцать, мать довела дело до конца. Придя домой, дочь обнаружила её мёртвой. Мы чувствовали храбрость девушки, её мужество. Когда сканеры выключились, она посмотрела на нас с благодарностью и сказала: «До того как я попала сюда, в вашу клинику, мне вообще не хотелось жить. Теперь мне кажется, у меня вполне может быть сносная жизнь».
Когда она ушла, я посмотрел на Лизу.
— «Сносная жизнь», — сказал я, — ей всего девятнадцать лет.
— Она всё прекрасно понимает, — ответила Лиза, — Это то, на что она может надеяться, — на сносную жизнь. Не так уж мало, гораздо больше того, на что могут рассчитывать многие другие.
В тот вечер мы поехали ко мне домой. Она ни о чём не спрашивала, просто сказала: «Я поеду с тобой».
Это нисколько не удивило меня, не показалось нарушением моего пространства. За эти недели мы так сблизились, что оба понимали — иначе и быть не может.
Мы сидели на террасе. В воздухе уже собиралась прохлада. Облака, обрамлявшие закатное солнце, переливались всеми цветами радуги. Как внутренняя сторона раковины у моллюска. Словно перед нами висели огромные небесные жемчужные раковины.
Она подошла ко мне. Совсем близко.
Это не было физическое приближение. Мы по-прежнему сидели в садовых креслах по разные стороны маленького столика, на террасе.
Возможно, дело было в этих неделях, что мы провели вместе под сканерами. Возможно — в тех людях, которых мы сопровождали в их внутренние миры. Возможно, в смерти Симона.
В этом-то и трудность встречи с другим человеком. Ты никогда не можешь точно сказать, что именно привело к этой встрече.
Или что мешает ей или затуманивает наш взгляд. Меня охватил непреодолимый страх. Я не хотел приближаться к Лизе.
— Откуда этот страх? — спросила она.
— Мои родители развелись. У мамы был роман с другим, и они развелись. Я чувствовал, что мой мир распался. На две части.
Она выжидала. Мы оба понимали, что стоим на пороге.
Порогом этим было ещё не сказанное мной. Людей всегда разделяет то, что они друг другу не сказали.
— Когда у нас родились девочки, я принял решение. В каком-то смысле это не я решил, что-то более глубокое или серьёзное, чем я сам, приняло за меня решение — сделать всё, чтобы никогда не расставаться с их матерью. Чтобы у детей было то, чего лишили меня. Чтобы они всегда чувствовали любовь между отцом и матерью. Это решение было принято во мне независимо от меня.
— И не получилось?
Я покачал головой. Наши сознания проникли друг в друга. Потому что невысказанное было сказано.
Они не слились. Я и прежде это говорил. И повторяю снова, потому что это очень важно из-за того, что я собираюсь сказать позже, и очень скоро скажу.
Они не слились. Но они проникли друг в друга.
Именно то, что она задала вопрос, и то, что я ответил, сделало это возможным.
Я увидел дочерей, когда они были ещё совсем маленькими. Всех нас, четверых — их, меня и их мать. Увидел нас во время развода. После развода.
Мы с Лизой, внутри сознания, стояли перед стеной дома.
Я видел это уже много раз. Когда встречаешь человека и провожаешь его внутрь его самого или когда проникаешь глубже в самого себя, или же вы делаете это вместе — на равных — как мы с Лизой сейчас на террасе, то сначала кажется, будто входишь в некое здание.
Не знаю, почему так получается. Может быть, потому, что люди столетиями жили в домах, хижинах, шалашах. Может быть, по каким-то другим причинам. Но так уж оно есть: когда ты обращаешься внутрь себя, сознание поначалу воспринимается как какое-то здание.
У кого-то это здание хорошо обустроено, проветрено, двери в нём открыты, можно свободно перемещаться из комнаты в комнату, с этажа на этаж.
У кого-то всё гораздо сложнее.
Для меня всё было гораздо сложнее.
Мы с Лизой шли через комнаты с изображением девочек в раннем детстве и вдруг наткнулись на стену.
Не бывает так, что оказавшись внутри сознания — своего собственного или чужого, — ты можешь свободно двигаться. Тот порог, через который мы с Лизой переступили сейчас, был лишь первым порогом. После него будет ещё один. И ещё один.
— И как было после развода? Как это было?
Это была проверка. Но это не она проверяла меня. Это моя собственная система. Если бы я промолчал, мы бы остались на месте.
— Я ошибся, — сказал я. — Мы ошиблись.
Она могла бы сказать всё, что угодно. О том, что половина всех браков распадается. О том, что дети, судя по всему, чувствуют себя прекрасно. Что у нас с их матерью хорошие отношения.
Если бы она сказала что-то подобное, процесс бы остановился. Мы бы остановились. Оставшись на поверхности.
Она ничего не сказала. Просто ждала.
— Мне кажется, что я дал обет, — продолжал я. — Остаться одному. Надолго. Возможно, навсегда. На всю оставшуюся жизнь.
Я сам этого не знал. Я не знал, что это так, пока не сказал.
— Звучит как-то… пафосно.
Не знаю, чего я ожидал. Чего угодно, только не этого. Чего угодно, кроме этих слов и этой её улыбки.
Я почувствовал ненависть к ней. Мне захотелось попросить её уйти. Как только я вновь обрету дар речи, я попрошу её уйти.
Гнев во мне нарастал, пока не заполнил меня целиком.
Потом я взглянул на него со стороны.
Дело было в ней. В сеансах сканирования. В нашем общем прошлом. Поэтому я смог вот так дистанцироваться от самого себя. Но в первую очередь просто потому, что она была со мной.
За долю секунды моё сознание переключилось на её сознание. Я позаимствовал её сознание. Она предложила мне свою перспективу. Воспользовавшись этим, я посмотрел на себя извне. Её глазами.
Я увидел, что она права. Это пафосно.
— Ты придумал себе историю, — сказала она, — что ради детей, ради самого себя или своей судьбы
