— Про ее и сестры покойного в этом деле участие доказать нельзя, — заключил Казанцев. — А ваша сударь вина не знаю, даже, и чем чревата. Самого себя защищать не советую, известного кого-нибудь пригласите.
Дядя, обратившись ко мне, вдруг резко потребовал:
— А пора нам к матушке твоей, ведь ожидает. — И совсем ошеломил: — Завтра и едем!
Защищать адвокату себя не пришлось — ни самому, ни с чьей либо помощью. Дело, как не подходившее под законы о наказаниях, было передано на рассмотренье в Сенат, и постановленьем его вынесено было оправдательное решенье. В обществе тоже согласились — что преступник наказал себя сам, некоторые даже добавляли к этому: «Божьею волей». Был еще без ответа вопрос — почему старая служанка, подглядевшая как хозяин переливает какую-то жидкость и приговаривает при этом злобно в адрес соседа, почему не сообщила она хозяйке или в полицию? Та сбивчиво, но искренно вполне, объясняла, что за госпожу опасалась, что муж ее, не сумев сделать задуманное с любовником, месть убийственную на жену перенести может.
Проведя в дороге ночь в станционной гостинице, и в некоторой компании с клопами, мы к середине другого дня узнавали уже места, недалекие от родного поместья.
Вот и минуло уже имение Глинок, откуда наезжал Михаил Иванович к нам в гости и интересовался, вроде бы даже серьезно, моей в невестином возрасте маменькой; батюшка будущий мой — молодой офицер — составил ему, однако, успешную для себя конкуренцию.
Глинка умер всего три года назад, в последнее время больше жил заграницей, где, в Берлине, скончался, однако любовь к нему не угасла, и музыка исполнялась чаще теперь, чем при жизни.
— А правда ль, что Глинка скончался от алкоголя?
— Правда, — грустно покивал дядя. — Панаева много об этом рассказывала.
Уже немало лет бывшая гражданской женой Некрасова Авдотья Панаева, в молодые годы являлась предметом влюбленности всех почти известных у нас литераторов, и не литераторов только, — дядя также имел неосторожность, согласно его словам, «втюриться», хотя по темпераменту своему к переменам, не очень надолго.
— Что ж говорила, давно он начал? Ведь слухи пошли только после кончины его.
— А вот давно. Авдотья его сызмальства знала, когда он в дом к отцу ее приезжал — известному артисту Мариинки Брянскому. Приедет, говорила, и всегда с бутылкой вина, поставит на рояль, и пока спевки-репетиции — всю выпьет. Да может быть оно обошлось, ка б не женитьба его на барышне глупой и похотливой, изменяла ему, да еще и в глаза хамила. Тут начал он коньячком горечь свою заливать.
— С женой расстался?
— С ней — да, а с коньячком уже нет. Хотя в последний год почти и не пил, да поздно.
Радость — по-настоящему радость, когда она вокруг тебя всех захватывает.
И в таком радостном окружении оказались мы светлым еще совсем вечером у ступеней главного дома — маменька, сестра, повисшая то на дядиной шее, то на моей, дворня — почитай вся, вывалившая на ступени и к коляске нашей, две борзые, узнавшие нас и тоже желавшие принять во встрече участие...
Маменька, чуть не расплакавшись, объявила, что ранее двух недель отсюда нас не отпустит, и обрадована была дядей: «А и сами ранее не уедем!»
Целый чемодан подарков куплен был для дворни на случившейся по дороге ярмарке — платки добротные бабам, рубахи для мужиков, гребни, румяны...
В доме уж, понятно, готовился избыточный кулинарными придумками ужин, а прежде ожидала истопленная у ближнего озерка баня.
Стали разгружать багаж, немалый от привычки дяди к переодеваниям.
И из радостного этого круга не хотелось идти, чтобы не отпускать никуда остановившееся в счастии время.
Осень...
Которую так любил и так чудесно воспевал Пушкин, осень красотой своей отдаляется от человека, она ближе к божественному, и кружит голову тем, что дает к нему прикоснуться; лето же человеку родное, доступное всяким мгновением, лето не требует от него раздумий, подведенья итогов, оно зовет жить одним днем, чувствуя в каждом полноту от дарованного Богом существованья, летом особенно ясно прочитывается строка из молитвы: «Хлеб насущный дай нам днесь».
Наступил охотничий сезон, уток диких водилась прорва, но мы с дядей не интересовались этой чересчур легкой добычей и ходили на вальдшнепов; птица для стрелков очень каверзная — летит неровно: планируя недолго, бьет затем крыльями, смещаясь по направлению; к тому же, пролеты вальдшнепов идут под вечер вдоль просек — тут и место выбрать надо суметь, чтобы видимость была для прицела. Птица на редкость вкусная, тушки ее жарят нафаршированные салом, маленькими луковичками и гвоздикой — тех, кто не пробовал, немного мне жаль.
Ходили вовсю слухи о близкой уже отмене крепостного права, но странное дело — вызывали они у крестьян опаску.
И не только из-за непонятного будущего устройства с землей.
За крепостного крестьянина помещик ответственность нес, хотя бы из меркантильных своих интересов, и в случае пищевого недостатка при неурожае, пожарах и прочих несчастиях за помощью шли к нему.
А как теперь?
Русский мужик до крайности недоверчив и видит во всем новом ухудшение своей жизни; оно и понятно, никакого позитивного опыта — памяти о хорошем, у мужика, и шире даже — простолюдина, от веку не было, о законе представленье существовало только как действии против себя, битье повсеместно считалось нормою и хоть протесты в обществе об этом звучали, слышала их, почти только, та часть, которая и протестовала.
Человек живет памятью многих лет и связывает завтрашний день с ними, а не с чем-то сегодняшним. Батюшка мой вообще держался таинственного несколько мнения, что память уходит вглубь родовых колен и может руководить поведением, не объявляя себя при этом явно. И очень тревожился грубым насилием, полагая, что зло не кончается с экзекуцией, а совершенное, дожидается, обитая где-то, своего часа. «Расстрелять, в крайнем случае, можно, — говаривал он, — а бить, издеваться нельзя», и палочную систему он у себя прекратил будучи еще командиром полка. В иных же полках солдат провинившихся регулярно забивали до смерти, и случай такой раз в неделю некоторым командирам казался обычным для службы порядком.
А культ омерзительный этот возник от Николая I, который после казни пяти декабристов объявил, что больше ни одного смертельного приговора он не подпишет, однако подписывал приговоры в тысячи палок, когда для смерти хватало и ста пятидесяти, а слабым — до ста. «Аукнется нам», — заключал разговоры об этом батюшка, добавляя, что не понимает, почему Александр II не отменил до сих пор ужасные наказания.
И шесть почти лет понадобилось для этого новому Императору, но прежний-то — Николай I: как понять его столь «фантастический» гуманизм? Очень провинившихся расстрелять нельзя, а избить до куска мяса и бросить наверняка подыхать — можно? И даже к не очень-то провинившимся применялось подобное.
Не станет преувеличеньем сказать, что Николай получил прямо противоположное воспитание, нежели его старший брат Александр. Воспитанием Александра руководила бабка его Екатерина, желавшая видеть в нем просвещенного и европейски мыслящего государя России. Главным наставником цесаревича стал швейцарец Лагарп, хорошо знавший философию и всемирную историю, но главное — сторонник свобод и прав граждан, что на его родине давно уж было воплощено. Александр, поэтому, рос с детских лет либералом и пробовал им потом оставаться насколько позволяла наша действительность.
Николай — третий брат — воспитывался, уже много позже Екатерины, вместе с четвертым — Михаилом — под руководством матери своей, вдовы Павла I Марии Федоровны, женщины неумной и вообще не понимавшей между людьми знака равенства. Властолюбие ее показало себя в полной мере в ночь и следующий день после убийства мужа — она отказалась присягать сыну Александру и орала, доведя себя до припадка: «Я хочу царствовать!» И если Мария Федоровна могла подыскать самую неудачную кандидатуру для воспитания Николая и Михаила, она такое и сотворила: генерал Матвей Ланздорф, по выражению одного из вельмож, не сделал ничего хорошего ни воспитанникам своим, ни России.
Правильно, но чересчур мягко: вред, причиненный им, трудно вполне оценить — но точно, что была бы у России какая-то другая история.
Ланздорф получил от матери-императрицы карт-бланш не только по программе образования братьев, а и по методам, основой которых стали побои. Особенно доставалось Николаю, которого «воспитатель» иной раз хватал и бил об стену — у мальчика случались обморочные состояния. А удары по пальцам линейкой и в этаком роде — наказанием даже не значились. Однако во взрослость Николай ступил человеком прекрасно собой владеющим, крайне работоспособным, без всяких для рассудка последствий от страшных лет воспитания.
