Климов уронил голову на руки и застонал. Он еще мальчишкою заметил: если стоял в очереди, как многие тогда стояли, за сахаром или за хлебом, то не перед кем-нибудь, а непременно перед ним заканчивалось то, что было нужно. А если подбегал, запыхавшись, к автобусу, дверь или закрывалась перед самым носом, или он оказывался лишним. Не хвататься же за плечи и одежду тех, кто сам висит, рискует головой.
Сознание решительно подсказывало выбросить взрыватель и не мучиться больше над способом решения своего плана. К черту эту спешку, эту страшную необходимость быть на нужном месте в нужный час! Положение его было шатким, словно он стал на табурет, а у того подломилась ножка. Воля и мужество впервые дали слабину. А тут еще часы так беспощадно-мерно, так легко отсчитывали время, что можно было взвыть от своей тупости: он все никак не мог определить свой выбор — ползти в сторону или же вверх.
Мозг довольствовался шатким равновесием, а сердце этого не принимало. Климов ощутил себя вне мира: вне жизни и смерти. Ему почудилось, что оба хода приведут в тупик. Выбора не было. Землетрясение его похоронило.
Поддавшись сумрачной игре воображения, он ощутил на своем горле пальцы — спазм страха и пронзающего ужаса.
— Господи, помоги мне! — прошептал Климов и перекрестился. Темная, первобытная часть его существа молила о спасении. К горлу подкатил комок, и навернулись слезы.
Когда удушье отпустило его шею, он перевел дыхание и пополз вбок. Переборол нетерпение сердца.
Спустя полчаса Климов ощутил неясный сквозняк. Измученный предельным напряжением, с неимоверно учащенным пульсом и прерывистым дыханием, вспотевший в душной каменной лазейке, полуживой от мрачной тесноты неведомого лаза он нашарил пальцами скобу, вмурованную в стену, и понял, что он держится за нижнюю ступеньку лестнички. Желоб лаза круто поднимался вверх.
Похвалив себя за волю и упорство, он еще подумал, что предела человеческой выносливости нет.
Сознание того, что выход близко, придало, ему решительности и ускорило все его действия.
Если человек решил не умирать, он вынесет любую боль, любое испытание.
Поднимаясь по скобам, Климов боялся одного: что выберется на поверхность перед Ястребиным Когтем, в стороне от каменной площадки, на которой должен быть Зиновий. Тогда придется лезть на скалы, а у него с собой нет никаких приспособлений. Одни сорванные ногти.
Вскоре вентиляционный лаз расширился и он почувствовал неясный сквознячок. Движение влажного холода. На какое-то мгновение он даже потерял сознание. Вцепился рукой в лестничку и прислонился к ней щекой. Дышал он уже с присвистом. Надсадно-тяжело, дрожа всем телом. Ему все больше не хватало воздуха. Казалось, что еще минуты три, и сердце станет. Не выдержит удушья, темноты и напряженья сил.
Последним усилием воли Климов заставил себя подтянуться повыше, глотнуть влажного холода и оттолкнуться ногой от скобы.
Расшатанная ржавая лестничка, приваренная к металлическим штырям, торчащим из стены, ходила ходуном.
«Если сорвусь, уже не встану, — обреченно понял Климов и уперся головой в тупик. — Я на пределе».
Если бы не влажный холодок, который он почувствовал своим лицом и грудью, Климов бы отчаялся: подумал, что уперся в стену, а так он поднял руки и пальцами нащупал узенькую щель над головой. Обтрогал камень и, напрягшись, сдвинул его в сторону.
Выход был найден.
Зловещее безмолвие туннеля осталось позади.
Над головой было небо, сыпавшее мокрым снегом и дождем, прохладой, сыростью и ощущением жизни.
Часы показывали пять минут седьмого.
И все же утра не было. Была сплошная ночь. Осенняя, ненастная, замешанная на дожде со снегом, просквоженная предзимним глухим ветром, раскачивавшим кроны горных вязов. От всего этого немного закружилась голова и Климову устало показалось, что горы были такими же мрачно- угрюмыми, как утро, а утро мрачным и угрюмым, словно горы. Как зубчатые их вершины. Как отвесные скалы Ястребиного Когтя за спиной Климова.
«Нет, все же кто-то помогает одиноким», — с благодарностью в душе подумал Климов и выбрался наружу. Судя по тому, что скалы были за спиной, а горная вершина уходила дальше вверх, он выбрался к нужному месту. Где-то впереди была площадка.
Климов потер виски, вдохнул прохладный ночной воздух и в этот миг услышал журавлей.
Крик их был такой сиротский и отчаянный, что он невольно запрокинул голову — где, где они? Да и они ли это? Он был склонен думать, что ему помстилось, но таинственный и малопостижимый мир случайных совпадений так явственно кричал в ночи простуженными журавлями, словно это кричало вечное, непроходящее и заблудившееся вместе с ними настоящее.
Климов поднял глаза и вдруг увидел их — этих провозвестников утраты. Они расталкивали крыльями промозглый мрак со снегом у него над головой, и он, вцепившись в сдвинутый им камень, не мог понять, о чем они кричат?
Ночные, сбившиеся со своего пути, озябшие и явно обессилевшие в холодных высях осени, ненастного предзимья, они надсадно извещали о своей беде невесть кого, и хриплые их, сорванные голоса затягивал в свою утробу ветер. А птиц затягивало в узкую воронку горной впадины, скалистой котловины. Они взывали к своему неведомому богу, и Климову казалось, будто кто-то звал его несчастным журавлиным плачем, этим небесным гаснущим под мокрым снегом голосом.
На голове зашевелились волосы: он слышал плач погибших душ — расстрелянных заложников. И в том, что это так, что он коснулся тайны мира, убеждала неожиданно сгустившаяся темень. Горы исчезли, их уже нельзя было увидеть. Все поглотила неизвестность.
Преодолев мистически-ужасное оцепенение, Климов поежился и вновь потер виски, как бы отгоняя от себя видение. Он уже не видел журавлей, чьи крылья, как в замедленном кино, распластывались над его лицом и над вершинами деревьев. Верховный клик растерянных и бесприютных птиц томил и мучил горестной неразделенностью их участи. Они надеялись, поэтому и плакали, поэтому и всматривались в леденящую высь одиночества, а он не мог помочь им в обретении пути. Не мог, хотя знобяще чувствовал свою причастность к их смятенному мытарству, как вечно чувствовал свою вину перед людьми, безвинно и нечаянно погибшими.
Мокрый снег вперемешку с дождем наносимый порывами ветра холодяще таял на лице, прохватывал ознобной дрожью стынущее тело, и Климов, переломив свое гнетущее чувство усталости, оцепенелого сиротства и родства с потерянными птицами, рывком поднялся на ноги.
Он уже знал, куда идти и что ему делать.
«Да у меня и вариантов: раз-два и обчелся, — ступил на поваленное дерево Климов и сделал шаг по скользкому стволу. — Если не то, так это, а если это, так не то».
Балансируя над пропастью, он перебрался по толстому кряжу через расселину и устремился вверх по каменной гряде.
Сознание того, что выход найден, придало ему бешеную энергию.
Камни — это его укрытие, надежда, сила и спасение. Так же, как и дождь со снегом.
В его глазах уже не плыл черный туман, он приспособился к мраку, пригляделся к темени и различал свой путь.
Все время вверх.
Тело слушалось и это радовало Климова.
Он знал, что теперь ничто не заставит его потерять контроль над собой. Площадка была где-то близко. Но ничего, кроме неясных очертаний, он пока не видел.
«Так и не угостил меня кенийским чаем, — неожиданно подумал Климов, совершенно неуместно вспомнив обещание Петра, — но, может, еще все и обойдется. Все-таки кость не задета, ранение сквозное».
Мысль о горячем чае скорее всего выдала измучившую его жажду, банальное желание добраться до воды.
Поднявшись на очередной каменный выступ, он с трудом перевел дыхание и облизал губы. Затем запрокинул лицо и стал ловить ртом мокрые хлопья снега. Хлопья снега и капли дождя.
Меж лопаток потек холод.
В узком туннеле он вспотел от духоты, а пока добрался до подножия площадки, все промокло: десантный «камуфляж», пиджак, сорочка. Словом, все.
Морозно-волглый, как непросохшее белье, западный ветер больно стегал по лицу. Пронизывал насквозь. Заставлял двигаться.
