Трудно представить себе, как смог человек провести первую борозду на этой земле. Откуда взялась у него решимость? Это был подвиг. Подвиг людей, уверенных в своих силах, полных оптимизма даже среди диких лесов Севера. Только такие люди, сломившие своим упорством нелюдимость природы, могли совершить на Кижах и второй подвиг — поставить Преображенский собор.
Почему же до поездки на остров мне не довелось нигде услышать о кижской земле?
Лишь на третий день пребывания в Кижах, когда промокший, окоченевший от пронзительного северного ветра хлюпал я по размоченной вконец дороге вдоль распаханных полей, мне показалось, что я понял это.
Для того чтобы увидеть кижскую землю, нужно приехать на остров в октябре. Приехать, когда северная осень обнажила редкие кустики, когда берега окружены желтыми поникшими камышами, словно песчаными отмелями, когда скошена рожь и распахано жнивье. Не несется над островом бравурная музыка с экскурсионного теплохода. Вот-вот закончится навигация, навсегда покинутыми выглядят промокшие соборы.
Уже несколько дней я живу в маленькой комнатке плавучей гостиницы — опустевшего, холодного дебаркадера, поставленного у деревушки Васильево, состоящей из двух домов. Бьет в окна дождь-косохлест, гуляет по коридорам ветер. Утром с каким-то остервенелым терпением ловлю прямо с дебаркадера вялых от непогоды плотвичек и окуней. Потом, согревшись в крошечной комнатушке у вахтенной, иду по раскисшей дороге на погост, к соборам.
Уныл остров Кижи осенью. По сумеречному, холодному небу несутся расхлыстанные тучи, ветер гонит от берега до берега стаи ворон. Кочкарник, заросший побуревшей травой, камни, уложенные в длинные гряды, камни на черном распаханном поле. И только подчеркивающие убогость пейзажа — одинокие, сиротливые деревья.
Все острова вокруг, а их несметное множество, одеты густым лесом. Поэтому Кижский кажется среди них особенно неуютным. Словно когда-то, очень давно, расчистили его для грандиозных празднеств и гульбищ и забыли... Кстати, в переводе на русский карельское слово «кижи» означает игрище.
Но вот с небольшого пригорка, на котором в беспорядке разбросаны могилы с полуистлевшими, покосившимися крестами, открывается вид на кижские соборы.
Подхожу почтительно к сложенной из серых камней невысокой ограде. Пусто-пусто вокруг, галки, тревожно крича, крутятся над собором... И вдруг сквозь решетчатую калитку смотрит на меня белый красавец конь. Ветер треплет его длинную гриву, ноздри широко раскрыты. Вот-вот вернется добрый молодец, зашедший в церковь поставить свечку за удачный поход...
— Бумажка есть из Петрозаводска? Нет бумажки — в церковь пустить не могу. Начальство строго наказало без бумажки не пускать.
Дежурная выглядит неприступно.
С сожалением смотрю на церковную ограду.
Видя мое огорчение, дежурная интересуется, откуда я. Разузнав все в подробностях, она смягчается:
— Звоните по телефону в музей. Сначала Сенную спросите. Потом Петрозаводск.
Я долго кручу ручку старенького аппарата. Никакого эффекта. Видно, ветром сорвало провод.
— Как же можно назад-то ехать? Уж покажу красоту нашу...
Она идет в зал за ключами. Видимо, для верности (мало ли чего) с нами идет в церковь и вторая женщина — жена бригадира. Сам бригадир уехал в Петрозаводск за получкой для своей бригады, да, видно, из-за шторма не вернулся.
Поднимаемся по широкому маршу крыльца Преображенского собора. Крыльца это массивно и величественно. Верхняя его площадка покоится на мощных кронштейнах высоко над землей. Оно похоже на трибуну, это крыльцо.
Когда-то перед ним проходили «суемы» — народные собрания, решались мирские дела. Наверное, с этого крыльца подстрекал крестьян к неповиновению Климка Соболев во время знаменитого кижского восстания в 1763 году... Видело это крыльцо и правый суд и беззакония.
В церкви сумрачно, холодно. Паучок уже успел перебросить свои тенета. Провожатые мои наперебой рассказывают о церкви все, что знают. Дежурная еще помнит, когда здесь проходили службы.
— Народу, народу-то съезжалось в престольные праздники! Со всех деревень. Бабы и девки нарядные, парни с гармошками. Целые гулянья устраивали.
Да, не только о боге думал кижский мастер, когда ставил Преображенский собор. Он хотел, чтобы всегда с людьми был праздник. Он бросил вызов природе. Предание говорит, что его звали Нестер.
Много церквей и соборов разбросано на разных островах и на материке в Заонежье. Рубили их талантливые и смекалистые «мужички с аршином, да с отвесом, да с кружкой квасу». Были среди них и настоящие большие художники. Сколько блестящих свидетельств народного зодчества не дожило до наших дней!
Мастер, ставивший церковь в Кижах, был не только талантлив и смел. Он был дерзок. Дерзок настолько, что решил помериться силами с самой природой, суровой и дикой северной природой.
Философом был Нестер. Не мог не быть мудрым философом человек, сумевший понять, что именно здесь, в этом глухом краю, где так трудна и безрадостна жизнь, люди нуждаются в празднике. Нет, не только о боге думал мастер. И построил церковь как праздник, праздник народной поэзии, гармонии, внутреннего света.
Разве не теплели глаза у сурового охотника, вышедшего из глухой тайги, или рыбака, возвращающегося с опасного для жизни лова, когда они видели среди дикой природы, словно луч света, сказочное, великое, прекрасное сооружение! Стелился колокольный звон над водой, багрянились лемеха на 22 куполах церкви. Чуток к красоте человек, выросший среди природы.
Когда глядишь на церковь, то не знаешь, чему больше удивляться: огромному таланту художника, создавшего непередаваемое по красоте и выразительности рисунка сооружение, радующее глаз каждой своей гранью, каждой линией, или таланту блестящего мастера, разрешившего все инженерные проблемы строительства.
Мастер-философ, строивший Преображенскую церковь, имел острый взгляд, был оптимист и певун, строил собор с песней. Только с песней можно было тесать бревна в короткие вьюжные дни зимы, когда даже самые смелые охотники не выходят из дому.
Я не верю поэтичной легенде о строителе Преображенского храма:
«...Закончив свой труд и изумившись красоте содеянного, он бросил топор в Онежское озеро со словами: «Церковь эту поставил мастер Нестер. Не было, нет и не будет такой».
В этой легенде есть что-то антигуманное, не свойственное русскому человеку. Нестер не мог выбросить топор в Онего. Его топором через пятьдесят лет другой мастер рубил здесь же, на Кижах, Покровскую церковь, так гармонично сочетающуюся с Преображенской.
Уезжал я с острова в ненастный ветреный день. Бесконечные тучи ползли и ползли по небу, наводя уныние. Возвращаясь от соборов к дебаркадеру по топкой береговой тропинке, я вдруг услышал где-то рядом песню.
Кто-то, невидимый пока для меня, пел о девочке и двух ласточках, которые сумели найти ее даже на чужбине...
Я раздвинул кусты. На берегу, на большом камне, сидела тоненькая девушка с нежным бледным лицом и русыми волосами. Было как-то странно видеть ее, поющую, такую светлую, почти светящуюся, в это дождливое ненастье на берегу неприветливого пенистого озера.
Никому в жизни я так не завидовал, как людям с прекрасным голосом. Нет, мне кажется, для человека большей радости, как заставить людей, слушающих тебя, забыть свои большие и малые печали, заставить их переживать вместе с тобой, заставить их о чем-то задуматься или на мгновение забыть обо всем. И всегда бывает обидно, когда человек, имеющий великолепный голос, вдруг оказывается мелким и грязным человечишкой. Об этом есть прекрасные строки у Владимира Солоухина:
Несчастный миг, и миг счастливый,
И первый лист, и первый снег...
Должно быть, смелый и красивый,
И справедливый человек
Поет. Что песня? Боль немая.
Ведь песню делает певец.
И горько мне: певца я знаю...
Увидев меня, девушка перестала петь. Я почувствовал себя неловко, словно вторгся в чужие, запретные владения.
Видимо, от неловкости я вдруг спросил:
— Вы что, здесь рыб пением приманиваете?
Девушка улыбнулась и ответила:
— А вы — отпугиваете ворон?
Мы дружно рассмеялись.
К великому моему удивлению, девушка оказалась московской артисткой. Ее звали Лидой. Здесь Лида выросла и каждый год приезжает проведать своих стариков, побродить по лесам, «подышать свежим ветерком».
— Знаете, — сказала она, — хоть на несколько дней приеду сюда — как в живой воде выкупаюсь...
Мы пошли вместе к дебаркадеру. Лида, собираясь ночью сесть на пароход, идущий из Великой губы в Петрозаводск, засветло переправилась на остров из маленькой деревушки за проливом — чтобы потом ночью не тревожить своих стариков.
День уже кончился, а вечер еще не наступил. Все предметы вокруг стали сиреневыми, расплывчатыми. Стих ветер.
