— Чего изволите-с?
— Закладку мне на сутки, да всю извозчичью справу!
— А платить вы будете-с, или как?
— А ты как думаешь! Департамент полиции с тобой рассчитается, если в кутузку раньше не попадешь.
— А этому господину тоже закладку? — спросил хозяин извоза, обратив внимание на стоявшего молча позади Артемия Ивановича поляка.
— Он у меня в санях поедет, — сказал Артемий Иванович. — Так что, чтоб санки чистые были, да полость подлиннее!
— Я свою принесу-с, самую лучшую-с… — заюлил Юдин. — И волан-с самый лучший, зайцем по обшлагам обшитый. Я сам в нем прежде зимою ездил.
Минут через десять выкатили на двор сани, впрягли в них мохнатую рыжую лошадку, а хозяин принес армяк, ватную безрукавку, валенки и рукавицы.
— Я вам сейчас помогу, вашбродие, волан-то нацепить, — сказал он и помог Артемию Ивановичу одеть безрукавку прямо поверх пальто, после чего натянул сверху отделанный вылезшим зайцем синий суконный армяк. Затем Трофим Астафьевич поднял полы безрукавки Артемию Ивановичу на грудь и ловко прижал их армяком.
— Для дородности, — пояснил он.
От саней долетел до них обрывок разговора двух конюхов:
— Откуда болван — с охранного или с сыскного?
— Кажись, с охранного. С сыскного сами умеют завернуться.
Юдин застегнул армяк на пуговицы где-то подмышками Артемия Ивановича, дважды обмотал вокруг него свитый в жгут кушак, нахлобучил на голову круглую меховую шапку и помог взобраться на козлы.
— Правую полу вокруг себя оберните и в обтяжку под жопу-с положите. Да дайте же, я вам помогу! Вожжи под себя заправьте, а теперь садитесь.
Трофим Астафьевич подоткнул под Артемия Ивановича плохо обернутые полы армяка и вручил ему кнут, который велел вставить за голенище валенка.
— Нечего гоготать, Степан! — недовольно сказал Артемий Иванович, опасаясь шевельнуться. — Лучше бороду мне нацепи.
Фаберовский завязал бороду веревочками на макушке Артемия Ивановича, вернул шапку ему на голову и забрался в сани. Под злые шутки конюхов и тяжкие вздохи Юдина они выехали со двора на Конюшенную и медленно поплелись в сторону Невского. Погода сегодня не благоприятствовала извозчичьему промыслу. Темнело, в воздухе висел морозный туман, в котором дорогу указывали только мутные пятна фонарей.
— Нам бы в таком тумане санки не разломать, — сказал поляк. — А то и хозяину за убыток придется платить, и полиция будет в претензии за ротозейство.
— С полицией мы как-нибудь разберемся, — сквозь зубы сказал Артемий Иванович. — А вот со столбами да тумбами…
Однако он очень быстро освоился, и когда они доехали до Невского, довольно уверенно повернул налево. Дорога до Пальменбахской заняла час. У берега Артемий Иванович сказал «тпру!» и лошадь послушно встала. Он сдернул бороду и вытер рукавом струившийся из под шапки, не смотря на мороз, пот. Видимость на Неве была еще хуже, чем в городе: можно было различить уходящие куда-то круто вниз во мглу обледенелые доски спуска аршина на два-три — и все! Противоположного берега не было видно вовсе, было только слышно, как на льду на зимней дороге перекликаются извозчики, опасаясь столкнуться.
Фаберовский с Артемием Ивановичем выбрались из санок и спустились на лед, ведя лошадь в поводу. Здесь поляк зажег фонарь и пошел в трех шагах впереди саней, высматривая колею.
— Иго-го, залетные! — кричал то и дело Артемий Иванович, чтобы какой другой извозчик на него в темноте не наехал. Еще час они потратили на то, чтобы добрести до Ириновского вокзала на правом берегу и взобраться наверх. На углу с Большой Охтинской дорогой они подобрали какого-то мальчугана с Охтинской мануфактуры, который вызывался проводить их до Сретенской церкви.
— А вы что, тоже на собрание к отцу Серафиму? — спросил мальчишка, кутаясь в отцовский зипун. — Так они там уже давно все, меня вот в «Акрополь» за водкой послали.
— Мы тоже, — сказал Фаберовский. — Давай, извозчик, шевели море палкой!
— Погоняй, погоняй! — поддакнул мальчишка и больно ткнул Артемия Ивановича в спину горлышком бутылки.
— Много ли народу сегодня у отца Серафима собралось? — спросил поляк.
— Да почитай все наши, и охвицер с городу учить приехамши. Вот здесь стойте, я слезу. Мне к мамке надо, а вам вон к церкви, где факела горят, и на двор.
В конце улицы, на которой они остановились, действительно рдели в тумане несколько факелов. Артемий Иванович подъехал поближе. Воткнутые в снег на высоких шестах факелы освещали ворота во двор, надпись на которых гласила: «Церковный дом Сретенской церкви». За высоким забором по всему периметру двора тоже горели факелы, освещавшие, судя по доносившимся крикам, какое-то странное действо.
— Это царь! — кричал подозрительно знакомый голос. — Нападай, бей царя! Теперь вы вступаете. Набегай! Налетай! Охаживай кольем-то! Вдарил, отошел — дай другому. Так! Молодец!
— Господи Иисусе! — сказал Артемий Иванович и перекрестился. — Чему они такому там учатся!
— Я подойду поближе, попробую в щелку поглядеть, — сказал Фаберовский и полез через сугроб к забору.
Он приник к щели между досками и увидел несколько человек, мочаливших кистенями и залитыми свинцом палками набитое соломой чучело. Где-то близко за забором мужской голос говорил:
— Если все получится, матушка, переведут меня в Свято-Владимирский собор, и будет там уже не «Бавария», а спиртовой завод.
— Все, отец Серафим, — раздался все тот же знакомый командный голос. — На сегодня хватит. Поехали в участок насчет полушубков для дружины, там уже братец дожидается, я его предупредил.
— Ну, матушка, я поехал, — сказал священник. — Когда вернусь — не знаю, Иван Александрович хозяин хлебосольный. Гришка, выводи сани!
Фаберовский бросился от забора обратно к лошади.
— Цепляй бороду, — шепнул он и плюхнулся сзади в санки. Выдернув из мешка в ногах капор с вуалью, он напялил его на голову, наскоро повязал сверху платок и набросил на плечи шаль.
Церковные ворота со скрипом распахнулись, поляк едва успел полулечь в санях и запахнуть полость, чтобы скрыть мужскую шубу и отсутствие юбки. Из ворот выехали роскошные сани с настоящим кучером на козлах и устремились в темноту. Рядом с кучером сидел дьякон Верзилов, а сзади, оживленно беседуя, сидели капитан Сеньчуков и Свиноредский.
— Ваш атаман-то малый не дурак, ваше преподобие, — говорил Сеньчуков. — Я бы сам такую штуку не выдумал.
— Не дурак-то не дурак, да только все равно боязно и непонятно, — отвечал ему Свиноредский. — И брат ваш будет недоволен. Это ж ему надо объяснять, почему вдруг у него в участке столько Иванов-не-помнящих-родства разом объявилось, что он по несколько человек каждый день в пересыльную тюрьму присылает!
Когда сани Свиноредского растворились в морозном тумане, Артемий Иванович тронул поводья, и они поехали следом. Фаберовский взвел курок револьвера и засунул руку с оружием в муфту.
— Как-нибудь объяснит, — доносился спереди голос капитана. — Зато какой барыш, какая экономия! Вы только представьте! У нас с вами сотня ткачей. Если покупать каждому полушубок, мы потратим на каждый, скажем рублей восемнадцать, итого тысячу восемьсот! Столько нам Их Высочество и выделит. Беспаспортным же, высылаемым в Шлиссельбургский уезд, полагается полушубок и обувь бесплатно! Ткачи наши за казенный счет туда сходят да быстренько обратно. И будет у нас и дружинники обуты-одеты, и в карманах по восьмиста рублей.
— Это почему это по восьмиста?! А еще двести куда делись?! Уж не хотите ли вы, ваше благородие, эти денюжки себе оставить?!
— Да вы ладану обкурились, ваше преподобие! Брату-то тоже надо что-то отслюнявить!
— И то правда, — согласился отец Серафим. — Это и по-христиански, и по-Божески… А вот малиновые кушаки, и иконки Святаго Владимира в пересыльной не выдают, мы с попадьей об этом позаботимся, но надо и наши расходы учесть! Так что не по восемьсот, а мне лично восемьсот пятьдесят, а вам на полсотни меньше…
— Да вы, батюшка, жила! Хуже моего тестя!
— Да-с… На том и живем. Тесть ваш тоже крещеный человек!
Обогнув парк, санки одни за другими выехали на Большеохтинскую дорогу к участку, около которого горели три керосиновых фонаря. Артемий Иванович на стал подъезжать близко, остановившись поодаль в темноте. По протоптанной вдоль дороги тропинке шествовала из «Акрополя» целая комедия подростков с Охтинской мануфактуры и окрестностей, изображавшая царя Максимилиана и его непокорного сына Адольфа. Впереди шествовал сам царь Максимилиан, высокого роста юноша, с бородой из пакли, в картонной короне, при картонных же орденах и деревянном мече на боку. За ним мальчишка, изображавший его сына Адольфа, в короне и тоже при орденах, только кавалерии поменьше. Чуть дальше еще один, толстый и высокий, с длинными накладными усами и бородой, в картонных латах и шлеме, со щитом, с пикой из длинной палки и с деревянной саблей, должный играть Анику-воина. Следом топала веселая толпа «солдат», «придворных» и других персонажей, уже заработавшая в «Акрополе» на выпивку и воспользовавшаяся этим приработком.
