Крысиный яд Петюня добыл без особого труда. Благо крыс в Петербурге стало немерено, а пригляду за отравой – вовсе никакого. Новая жизнь захлестнула что город, что людей, закрутила, перевернула все и, смешав, оставила. Как ни странно, но особого страха перед будущим Петюня не испытывал, вполне уверенный, что люди деловые, умеющие приспосабливаться к разного рода обстоятельствам, сумеют найти себе место во все времена. Главное – избавиться от ненужного. Это Петюня умел.
Наденька вернулась на третий день, к преогромному неудовольствию Ольги, которая, запертая в четырех стенах, лишенная привычной роскоши, постепенно сходила с ума. И не имея иной возможности выплеснуть свой гнев, Оленька набросилась на сестрицу с шипением, с кулаками.
– Это все ты… ты виновата… ты… – Она попыталась вцепиться сестре в волосы, но была остановлена пощечиной.
– Успокойся, – сухо сказала Наденька. – Не одной тебе тяжело.
Промозглый холодный город, злые люди, голодные, опаленные что войной, что революцией. И она, Наденька, потерялась в нем. Она уходила от Петюни, но оказалось, что идти некуда.
– Извини, – сказала Катенька в прошлый визит. – Но новостей нет…
Новостей не было уже с полгода. Наденька пыталась уговаривать себя, что сие – исключительно от хаоса, который захлестнул привычный ее мирок. Что почта не работает, что дороги перекрыты, что… Да мало ли что. Тут и в соседнее село не напишешь, не то что на каторгу.
– Мой друг, – сказала Катенька, которая за эти годы перебралась на приличную квартирку, приоделась и от ремесла прежнего отреклась, поскольку прибытку оное ремесло уже не давало, в отличие от влюбленной купчихи. – У моего друга есть связи, но… сама понимаешь, не задаром…
Деньги, прежние, которые были всегда, вдруг утратили ценность. Наденька задумалась. Она знала, что в чемодане Ольги сохранились кое-какие украшения. Она не стала трогать ни рубиновый гарнитур, ни сапфировый браслет, подаренный папенькой на именины, ни брошь с топазами, она взяла все самое простое.
Она опасалась, что сестрица устроит скандал, но та, забившись в угол, обняв дочь, лишь смотрела на Надежду, и столько было ненависти в ее взгляде, что Наденька поклялась себе не возвращаться. Софью она одела тепло, прихватила и собственные вещи, решив, что, как бы там ни было, останется жить у Катеньки. Перебьется как-нибудь. Работу найдет, а там…
Катенька встретила их без особой радости и палец к губам прижала, указав на дверь: старуха, комнату у которой снимала Катенька, отличалась на редкость скверным нравом и любовью к подслушиванию. И ныне скрипнула дверь, а в щели блеснул темный старушечий глаз.
Украшения Катенька сцапала, сунув за пазуху.
– Мой друг попробует все разузнать, – сказала она, торопливо одеваясь. – Сиди тут.
Наденька просидела два дня, благо взяла с собой и хлеб, и масло для Софьи. Она все ждала возвращения Катеньки, а та не шла и не шла. Наверное, она бы ждала и дольше, когда б не открылась дверь и старушечий скрипучий голос не велел:
– Убирайся!
– По какому праву вы…
Старуха, закутавшаяся в лохмотья, вползла в комнатушку…
Она была в своем праве.
Катерина давно уже съехать собиралась. И давеча ушла, сказав, что сестрица ее денек-другой побудет. За денек-другой Катерина заплатила, но деньги-то вышли, и ежели Надьке нужна комната, то пущай она, Надька, вновь платит. Времена ныне такие, что ничего задаром не бывает.
Было ли горько от обмана? Было. Но вместе с тем Наденька испытала… нет, не разочарование. Она вдруг словно очнулась, огляделась и ужаснулась что месту этому, нищему, показушно-убогому, что собственной глупости. Ничему-то ее, Наденьку, жизнь не учит.
Подруга? Помилуйте, какая может быть дружба? На деньгах замешанная. За письма Яшке, за передачи, которые собирала Катерина, Наденька платила щедро. Вот только, видать, почуяла Катенька, что и этой щедрости край приходит. Ушла.
И нет у нее никакого-то приятеля, и не собиралась она вовсе Яшку искать, да и где его, бедового, в этой, войной разоренной стране сыщешь? Бабьи глупости, вера сердечная… И заплатила за эту веру Наденька хорошо что не жизнью.
Она тронула золотую ласточку, о которой Катерина не знала. А знала бы? Попросила бы? Или нашла иного приятеля, из старых, знакомых, каковые ничем не брезгуют? Наверное, радоваться надо, что живой оставили. Но радость эта получается натужной.
Из квартиры Наденька ушла. Вернулась в старый свой дом, который давно уже перестал быть ее домом, сделавшись общим. И странное дело, будто напоминая о днях былых, пахло здесь порченою рыбой. А может, просто запах этот повсюду сопровождал новых жильцов, диковатых, буйных и… и жадных до всего.
– Надька! – новый сосед заступил дорогу, дыхнув в лицо перегаром и кислой капустой. – Дай рубь!
– Нету, – ответила Наденька. И соседа обошла.
В комнату вошла без стука и сестрице пощечину отвесила, давая выход дурному, гнилому, что внутри назрело. А нельзя… как есть нельзя себя так… если попуститься, то скоро станет похожа на этих вот озлобившихся, осатаневших баб, которые лаются друг с другом, точь-в-точь что псы дворовые.
– Успокойся, – повторила Наденька, скорее себе, чем Оленьке, которая, держась за щеку, слезами заходилась. И так жалка была, так нелепа, что Наденька не выдержала, обняла сестру. – Ну что ты… ну успокойся… у тебя истерика, нервы… потерпи, и все наладится.
Оленька же, уткнувшись в острое, отчего-то пахнущее дурно плечо сестрицы, рыдала.
– Не надо… не плачь… Все наладится…
– Да?
– Да, конечно…
– Я не могу так больше…
– Надо, Оленька, ты ведь сильная на самом-то деле…
– Нет.
– Да… и мы подождем… скоро власти наведут порядок… и этих людей, – за стеной вновь слышались крики, и детские, и взрослые, что-то падало, что-то билось. – Их выставят из нашего дома… мы ремонт сделаем… Платье тебе купим.
– Два.
– Хоть дюжину… и детям… Пойдем вместе вновь гулять по набережной…
Оленька затихла, заснула в теплых руках сестры. И в этот миг Наденька сама позволила себе поверить, что все будет именно так. Им вернут дом, и не только дом, но и отцовские заводы… и фабрики тоже… лавки… Дел будет много, но они справятся.
Ремонт, чтобы все наново, чтобы не осталось от прочих времен ничего, и запаха тоже, мерзкого запаха порченой рыбы.
Петюня объявился под вечер и супруге своей, как ни странно, обрадовался:
– Нагулялась?
– Да, – сухо ответила Наденька, у которой не было ни малейшего желания спорить.
– Хорошо, – Петюня потер переносицу. – Нам следует держаться вместе. Приглядишь за Оленькой? Она очень переживает… а я работу нашел…
Он с трудом скрывал радость, и будь Наденька не столь подавлена, она всенепременно удивилась бы, а возможно, и заподозрила бы неладное.
– Теперь все наладится, девочки мои, – он поцеловал Оленьку в щечку, а Наденьку – в сухую руку, кожа которой огрубела. – Вот увидите…
Петюня был уверен: непременно наладится. Главное, чтобы все пошло по плану. План же этот был прост.
Крысиный яд и бутылка хорошего вина, которую у него вышло достать с немалым трудом. Шоколад, сыр и свежее сливочное масло… скажет, что на работе новым пайком порадовали.
Яд добавить в вино. Детей травить Петюня не станет, он не ирод… и сестер бы не тронул, когда б обстоятельства не заставили.
Конечно, Петюня думал о том, чтобы тихо прихватить заветный чемоданчик, но… крик подымут.
Искать станут, рты раскроют, разрушая новую его жизнь, а ведь Петюня уже и документики выправил. В Москву подастся, город большой, шумный, легко затеряться, легко сочинить себе новую биографию. Да и сочинять не надобно, расскажет как есть и о крестьянском прошлом своем, и об учебе, и о работе на богатого купца, который…
Он сам запер дверь.
Сам накрыл на стол, разламывая шоколад крупными кусками. Сам нарезал сыр и белый хлеб намазывал маслом щедро, сунув по куску что дочери, что Надькиному выродку. Подумалось, что надо бы дочку с собой забрать, но Петюня эту идею с некоторым сожалением отбросил: чересчур уж мала. А он с малыми детьми управляться не умеет.
Ничего, в Петербурге вон приюты есть, как-нибудь да не пропадет.
– Садитесь, мои дорогие, – он помог сесть Оленьке, которая ради этакого праздника волосы расчесала сама, и умылась, и приоделась в полосатое платье, смотревшееся неуместно нарядным. Надька осталась в своем, шерстяном, закрытом наглухо, но теплом.
