Ласточек надобно будет забрать. В них-то металлу драгоценного чуть, но все одно оставлять жалко. Или нет, он ласточку дочери оставит, велит, чтобы берегла.
А не заорет ли малышка со страху, когда матери дурно сделается? И если заорет, то как быть?
Вино Петюня разливал сам, дрожащею рукой.
– Ну, девочки мои, – сказал он, высоко подняв собственный стакан, вылить который собирался в сапог, – за нас!
Все ж таки страшно убивать самому.
Только успел подумать, как в дверь постучали. Громко постучали. Нагло.
– Кто? – рявкнул Петюня, стакан отставляя. И втайне радуясь этакому замечательному предлогу.
– Открывай.
Голос показался знакомым. Показался, конечно, только показался. Надька вздрогнула, вино расплескала, корова этакая. Ничего, в стакане еще осталось. И в бутылке. Петюня яду столько сыпанул, что и глоточка хватит. А если сама глотать откажется, то он этой твари самолично в горло зальет.
Тварь же вскочила и к двери бросилась.
– Сиди! – запоздало крикнул Петюня, пытаясь за юбку уцепиться, но та из пальцев выскользнула. А Надька уже возилась с замком. – Сиди, кому сказал!
Ускользающее богатство, да что там богатство, сама жизнь, которая в последний миг решила сыграть с Петюней дурную шутку, привели его в ярость.
Он вдруг оказался рядом с Надькой. Хитрая тварь. Скользкая. Вечно мешалась, вечно все портила… и теперь вырывается. Он ее ударом на пол опрокинул, навалился сверху, стискивая горло, не думая больше ни о чем, но лишь о том, что во что бы то ни стало должен напоить Надьку.
Вино ведь готовил! А она вновь…
Кто-то с визгом повис на плечах. Кто-то колотился в треклятую дверь, да так, что дверь эта ходуном ходила, грозя в любой момент рассыпаться. А Петюня стискивал горло, приговаривая:
– Пей, дура, вкусное вино… вкусное…
Он и не услышал, как дверь треснула. И удара по голове не почувствовал, просто Надька, паскудина этакая, вновь из рук вывернулась.
Повезло ей.
За ужином Софья чувствовала себя мишенью. Она сидела рядом со Стасом, который, верно, для надежности взял ее за руку, наклонился, шепнул:
– Все будет хорошо. Хочешь, я отвезу тебя в город?
– Нет.
Он ведь и сам понимает, что бежать поздно. И если Васька прав, то Софью и в городе найдут… Нет, ей страшно, она обыкновенный человек, который боится смерти, убийц тоже боится, и вообще страх – это нормально, но… лучше бояться, когда Стас рядом.
Васька вниманием не оставит, пусть и делает вид, что всецело Лялькой занят.
– Какое интересное украшение, – первой ласточку заметила Ника. – Знакомое весьма. Хотя да, ты же Анне сестрой приходишься.
– Двоюродной, – уточнил Витюша, не сводя взгляда с Ники. Взгляд этот казался влюбленным.
А может, все-таки ошиблась тогда Софья в своих предположениях? Витюша действительно Нику любит, саму по себе, безотносительно денег?
– Да? – встрепенулась Машка. – А можно посмотреть?
Она потянулась через стол, и Софья, сняв ласточку, подала Машке.
– Прелесть какая! Мне и Анькина очень нравилась… Жаль, что она потерялась… и вообще, конечно, ужас так говорить, но я думаю, ее убийца с собой забрал. Я читала, что убийцы забирают сувениры, чтоб потом любоваться ими…
– Или сдать в ломбард, – сказал Артем, протягивая руку. – Блин, точно ласточка, как у Аньки…
– А то ты видел.
– Ее все видели, – хмыкнул он, поднимая на цепочке. Качнулись золотые крылья, и Софье на миг показалось, что ласточка улетит. – Анька этой цацкой весь мозг выела. Антиквариат… маменькин подарок…
– Но ее так и не нашли, – Ника погладила жениха по руке.
– Потому что не искали, – произнес Василий и положил на салфетку вторую ласточку. – Цепочка порвалась. И я пообещал, что отнесу к ювелиру…
– С ласточкой?
Ника вытянула шею.
И Артем… и Машка… Только Павел остался безучастен. Неужели он? Софье странно было сидеть в компании людей, один из которых замыслил ее убийство. Кто?
– Ну… она не хотела… но и потерять боялась… а еще почистить надо было бы.
– Офигеть, – Пашка широко зевнул. – Но вообще смените уже тему… ощущение, что приехал на затянувшиеся поминки. Куда ни сунься, всюду Анька…
– Пашка, – Ника вернула ласточку, и Софья с немалым облегчением надела цепочку. – А ты-то сам где был в тот вечер?
– К предкам ездил, – спокойно ответил Пашка. – На дачу… лето же… дачная пора… как вспомню – вздрогну. Каждые выходные быть должен, и попробуй не явиться, потом мозг чайной ложкой выскребут. Мамаша все никак угомониться не могла… То полоть, то сеять, то закатки эти идиотские… до сих пор ненавижу маринады.
Разговор плавно перешел на маринады. Коньяк. Летнюю жару, которая сейчас совсем не такая, как в прошлые годы. А Софья все сидела и пыталась угадать: кто же из них?
– Спокойно, – Стас произнес это на самое ухо. – Я буду с тобой. Веришь?
Софья кивнула: верит.
– И не оставлю ни на минуту… а Ваське потом нос сломаю.
– За что?
– За любовь к авантюрам.
Софья вновь поверила. А потом подумала, что сломанный нос – не самая высокая цена, если получится узнать правду. Если получится.
Человек нервничал. И уговаривал себя, что для переживаний нет причин. Все получится.
У него просто не может не получиться, потому что… Он не знал почему, но ведь везло раньше. И желая себя успокоить, он извлек из чемодана альбом со снимками, листал, вглядываясь в поблекшие лица прошлых жертв. Ему случалось беседовать с каждой, объясняя, что…
Он не виноват. Это все ласточка. Золотая ласточка с сапфировым глазом, который следит за ним во снах. Именно ласточка заставляла его убивать, ревнивая, а сама бросила… к Ваське ушла… по какому праву именно к Ваське? Он ничего-то для Анны не значил, а ласточка досталась ему. Ничего, сегодня он исправит эту несправедливость. Надо только действовать согласно плану.
– Привет! – Толика он нашел в гостиной, где тот и прятался в последние дни. Толик садился на кресло у окна, вытягивал ноги, запрокидывал голову и сидел, потягивая коньячок из стакана. Или из бутылки.
– Привет, – не слишком радостно отозвался он. – Чего хочешь?
– Поговорить.
– Деньги принес?
– Нет.
– Тогда и разговаривать не о чем, – Толик поднял бокал. – Сам понимаешь… У меня ныне положение такое…
– Ты ничего не докажешь.
Открытая бутылка стояла в баре. Коньяка в ней было на две четверти, и надо полагать, Толик усидит весь. Человек плеснул себе. Компании ради. А заодно, возвращая бутылку в бар, всыпал растертые в порошок таблетки, крутанул, наблюдая, как растворяется белая взвесь.
– А мне и не надо доказывать. Васек мне на слово поверит, – заявил Толик, позевывая.
Ведь все равно расскажет, сколько ни заплати. Не бесплатно. С Васьки взять можно куда больше. И быть может, Толик уже обратился к нему с предложением. Сколько потребовал?
Много. Он жадный и не особо умный.
– Послушай. Ты же понимаешь, что здесь мне неоткуда деньги взять! Чисто физически. Или думаешь, что я их с собой в чемодане вожу?
Толик не думал. Толику было наплевать на чужие проблемы. В кои-то веки он чувствовал себя хозяином положения, и это чувство почти всесилия, власти ему нравилось.
– Сроку тебе до послезавтра, – важно произнес он и велел: – Коньячку подай…
Таблетки растворились. Человек надеялся, что вкус коньяка изменился не сильно.
– Не пей много, – сказал он.
– Вот ты еще меня поучи! – огрызнулся Толик. – Машки мало… зар-р-раза только и делает, что ноет, ноет… достала… глаза б мои ее не видели…
Машка сидела на полу, перебирала снимки и плакала.
Снимки были свадебными, и на них Машка выглядела красавицей.
– Что? – вскинулась было она и тут же вытерла слезы рукой. – Я вот…
– Расстраиваешься?
– Да нет… и да… и вообще, почему он такой? Смотри, это моя свадьба… ты тогда не пришел… Почему?
Потому что был увлечен и пытался выстроить свою жизнь заново, еще не зная, что попытка эта обречена.
– У нас такая свадьба была… хорошая, – Машка всхлипнула. А он присел рядом и взял ее за руку. Ее вот убивать будет жаль, потому что, если разобраться, она ни в чем не виновата, но без нее не сложится картинка, поскольку Нике Толика травить не за что.
– Это я… – девушка со светлыми волосами, уложенными в замысловатую прическу. – Ой, просто не верится, что такой была…
– Красивой.
– Да ладно, – Машка зарделась, непритворно смущаясь.
– Очень красивой…
Девушка на снимке улыбалась широко и счастливо, а вот Толик хмурился. Взгляд мрачный, уголки губ опущены. Словно и не ждет он ни от свадьбы, ни от будущей семейной жизни ничего хорошего.
– Ой, я как вспомню, плакать хочется…
