— Прекрасно, — произнес Микулин, садясь на диван с ковровым покрывалом. — С ним мы обязательно побеседуем, но после.
— Подожди у себя, Юлик, — сдалась директриса, мужчинка гордо вышел. — Что будете пить? Водку, коньяк, виски, вино, шампанское?
— Ничего, — сказал Микулин, хотя ему ужасно хотелось выпить. Но в этом заведении, как показали события, пить опасно. — Мы при исполнении. Ответьте, сколько человек в труппе?
— Восемнадцать, из них пять дармоедов, — откровенно высказалась она.
— Каких дармоедов? — не понял Степа.
— Известно каких! — почему-то вспылила она. И в дальнейшем Эра Лукьяновна разговаривала так, будто с ней спорят, а она доказывает прописные истины кретинам. Эта манера общения была свойственна ей со всеми без исключения. Впрочем, исключения есть — вышестоящее начальство, с которым она предельно мила. — Это те, кто ничего не делает, но регулярно получает заработную плату и еще при этом недоволен.
Она бы с удовольствием продолжила распространяться по поводу дармоедов, но ее прервал Микулин:
— Значит, в сегодняшнем спектакле занята не вся труппа, так?
— Да, десять актеров и технический персонал.
— Я знаю, мне принесли программку.
Ее тонкие, подкрашенные брови взметнулись вверх, но Микулин не посчитал нужным объяснить, почему интересовался количественным составом труппы. А интерес не праздный, если кто-то из незанятых актеров был в театре во время спектакля, само собой, он попадает в круг подозреваемых. Микулин задал следующий вопрос:
— Какие отношения были между Ушаковыми?
— Хм! — Эра Лукьяновна передернула плечами. — Он ушел к другой. Эта другая — наша молодая актриса, она тоже была занята в спектакле. Играла служанку. Должна сказать, он был редким бабником, даже за мной ухлестывал.
«Ну, ты и загнула! — возмутился про себя Степа. — Такой видный мужик не станет ухлестывать за старой обезьяной. У тебя, бабушка, мания величия. А вот служанку я, убей, не помню».
— А она? Я имею в виду, как Ушакова реагировала на его уход?
— Брошенная женщина… — развела руками Эра Лукьяновна, мол, этим все сказано. — Знаете, ей уже было все-таки тридцать семь. Ролей давно не получала, ее выставили на сокращение…
— Кто выставил? — спросил Степа.
— Художественный совет, а профком утвердил. Я к этому не имею отношения, только подписываю приказ. В нашем театре художественный совет решает, кто нужен театру, а кто нет. А она всю свою отрицательную энергию направила против меня, представляете? Бегала в управление культуры, к мэру на прием и замам мэра — жаловалась, что я ее травлю. Смешно, честное слово. И никак не хотела в зеркало посмотреться. Мы не можем содержать богадельню, кто же тогда играть будет? На дворе уже капитализм, развиваются новые отношения. Люди должны перестраиваться, искать другие источники дохода, если не нужны предприятию, а не жаловаться по инстанциям…
Степа припомнил: «О покойниках либо хорошее, либо ничего». Циничная откровенность директрисы покоробила. Вспомнился и актер, тоже порядочный циник, но которого не привлекли к ответственности в свое время. Возможно, в театре засело скопище негодяев, тогда гибель актеров прямо на сцене не должна вызывать ни потрясения, ни удивления. Только в данном случае все же кто-то конкретный бросил яд в кувшин или в бокал, следовательно, привлечь к ответственности можно… нет, нужно!
— Я видел у вас на сцене много немолодых артистов… — начал было Степа.
— А я про что! — не дала закончить фразу директриса. — Вот из-за таких, как Ушакова, мы не можем взять молодых, ставки заняты. И не выпихнешь из театра, у нее, видишь ли, премии, заслуги, которые были когда-то…
— Положим, у нее сейчас ничего нет, — резко оборвал ее Степа. — А враги у них в театре были?
— Еще бы! Вы не знаете, что такое артисты! Это же… они из-за роли загрызть друг друга готовы. До моего прихода у них здесь одни склоки были. Меня и назначили сюда директором только потому, что возлагали определенные надежды. Если уж я не справлюсь, то с ними никто не справится. Тогда театр закрыли бы. А я его вывела из кризиса, при мне он зазвучал…
— С кем конфликтовали Ушаковы? — перебил ее Микулин.
— Я же вам объясняю. Актеры — люди очень странные, непредсказуемые, неуравновешенные. У них то один в друзьях, то другой. Завтра друг уже враг, а другом становится вчерашний враг. Это ж нонцес какой-то.
Помимо «нонцеса» Степу вообще поразила речь Эры Лукьяновны. Говорила она с произношением иностранки из ближнего зарубежья, плохо владеющей русским языком, и неправильно расставляя ударения. Речь никак не соответствовала должности директора русского театра. Подобные погрешности можно услышать на рынке, куда приезжают из приграничных селений крестьяне продать плоды своего труда, но в театре… просто «нонцес какой-то».
— Значит, конкретных людей вы назвать не можете? — уточнил Степа.
— Я думаю, нет, конечно. Я в их связях запуталась, поэтому не забиваю голову. Но ЭТО сделать мог кто угодно.
— А что именно сделать? — прикинулся недогадливым Степа.
— Убить. Не удивлюсь, если и на меня будет покушение. Они ж меня ненавидят, потому что спуску не даю… Привыкли всех директоров и рыжиссеров снимать. Это мне кто-то пакость сделал. Другим способом снять меня не могут — трупы подсунули!
— Почему вы решили, что артистов убили? — снова спросил Степа.
— А что же, они сами на тот свет отправились? Ну я выведу эту гниду на чистую воду! — пригрозила пальчиком директриса. — Он у меня пятый угол найдет! Или она!
Степа, извинившись и сославшись на желание покурить, вышел из кабинета. Он не курит и практически не пьет, просто не терпит бесполезного разговора. Его невероятно заинтриговали смерти в театре, и он, в отличие от Микулина, просто грезил распутать этот клубок. Без экспертиз понятно, что произошло двойное убийство. Отравление. Но обстоятельства, сопутствовавшие сему факту, так сказать, были овеяны флером романтизма. И кто же этот человек, придумавший такой тонкий ход — отравить актеров в то время, когда они по пьесе выпивают яд? Что преследовал? Ведь рассчитал все до мелочей. На сцене и за кулисами масса народу, так или иначе, все проходили мимо кувшина и бокала, значит, вычислить отравителя не представляется возможным, ибо кто угодно мог незаметно бросить яд — тут директриса права. А раз невозможно, значит, вдвое, втрое интересней распутывать. И сейчас Степа был занят тем, что гадал, кому же из следователей попадет дело, от этого зависит, сможет ли Степа поучаствовать в раскрытии преступления. А Микулин что — опросит, заведет дело, которое потом сдадут в прокуратуру, и все. Хочется, очень-очень хочется покопаться…
Сбежав по ступеням со второго этажа в полутемное фойе, Степа задержался у портретов, развешанных по стенам. Вот они — артисты крупным планом. Лица у одних нарочито беззаботные, у других важно-серьезные, у некоторых загробно-фатальные, а у кого и философически умные. Да, на фотографиях, показалось Степе, не суть запечатлена. Очевидно, сидя перед фотообъективом, актеры тоже играли роли, играли тех людей, какими желали бы быть на самом деле. Вон и Клавдия Овчаренко счастливо улыбается, искрится вся, по фотографии не скажешь, что перед тобой заурядная пьяница.
Здесь же, в фойе, на стендах развешаны и снимки сцен из спектаклей. Степа, приблизившись насколько возможно к стендам, внимательно изучал фотографии, пытаясь узнать знакомых артистов. Роли, роли, роли… Это же не настоящие люди, а выдуманные образы. Какие они на самом деле? Тут-то и мелькнула интересная мысль…
— …и нас поодиночке, — услышал Степа обрывок фразы и притаился. Это был женский, довольно высокий голос.
— А что ты предлагаешь? — тихо произнес мужской, басовитый голос. — Опять ее снимать? Бесполезно.
— Я считаю, надо писать, — вновь сказала женщина.
— Куда? Кому? — безысходно вздохнул мужчина. — Уже писали, по инстанциям ходили, жаловались… А!
— Президенту писать надо, — настаивала женщина. — Собрать все факты, документы и отправить. У меня есть отдельная тетрадка, там все номера приказов и их содержание переписаны. Я все продумала. Отправлять надо с нарочным, чтоб письмо бросил в Москве. У нас, я точно знаю, корреспонденция в Москву проверяется прямо на почте, потом письма в высшие инстанции изымаются. А в письме надо написать, что с нами расправляются уже физически. Только нужно убедить всех, чтоб подписали.
— Со всего театра ты не соберешь подписи. Боятся люди.
— Сколько соберем. Не сидеть же сложа руки! Повторяю: нас прикончат.
— Да понимаю… — протянул мужчина, затем помолчал. — У президента без нас забот полно. И ты же не напишешь в письме, что Эпоха мокрушница? Нас привлекут за клевету.
