Доктор Кротиков — лысый очкарик маленького роста — сумел изрядно напугать Кирпича, а это удавалось сделать очень немногим, поскольку Кирпич, как он сам говорил, «свое давно уже отбоялся». И правда, что могло испугать человека, не раз глядевшего в глаза самой смерти? Но доктор Кротиков оказался еще тем садистом. Он долго и нудно рассказывал своим пациентам о туберкулезной палочке, которая постепенно, исподволь, разрушает самые здоровые человеческие организмы.
— Вот взять, к примеру, вас, Лященко! — тыкал пальцем в грудь Кирпича доктор Кротиков. — Еще несколько лет назад вы были здоровенным бугаем. Верю, верю! Вы могли согнуть подкову, ударом кулака убить лошадь. Верю! Вы часто и помногу употребляли алкогольные напитки, курили всяческую гадость. Верю! Но теперь все! Вам придется обо всем этом забыть раз и навсегда. Почему? Да потому, что вы подцепили туберкулезную палочку. И все! Слышите меня? Вы больше не будете сгибать подковы, убивать бедных животных и травить себя всем чем ни попадя. Вы теперь больной! Так-то… Скажу по секрету, эта болезнь называлась в народе чахоткой и от нее умирало мно-о-го людей. Очень много! Сейчас гораздо меньше. Да! Но почему? Из-за чего? Все очень просто! Медицина, Лященко! Я бы даже сказал больше: фтизиатрия — вот секрет успеха. Фтизиатры борются с туберкулезом, не жалея ни сил, ни времени на всех «фронтах». Так было, Лященко! Так было еще совсем недавно. Нас было много, и мы были сильны. А что теперь? Увы и ах! Мы слабы, нас все меньше, а туберкулеза в стране все больше. А что, спрашивается, мы можем сделать? Мы можем только пожимать плечами и разводить руками… Что и делаем! Вот так!
И доктор Кротиков демонстративно пожимал плечами и разводил руками.
Подобными разговорами садист Кротиков «пытал» своих пациентов часами. И даже стойкий Кирпич, представив себе картину собственного увядания и немощи, готов был согласиться на любую, самую опасную операцию, только бы не слышать этих убийственных разглагольствований доктора Кротикова. Вполне возможно, что сна Кирпич лишился не столько из-за антибиотиков, сколько на нервной почве из-за этих самых разговоров…
Но в один прекрасный день, когда Кирпич начал уже всерьез подумывать о том, чтобы прекратить собственные мучения, покончив счеты с жизнью, доктор Кротиков заявил:
— Вы, Лященко, пошли на поправку. Оперативное вмешательство вам больше не показано. С чем вас и поздравляю! Но вы не должны почивать на лаврах своего успеха, поскольку еще существует в медицине такое понятие, как обострение процесса, то бишь переход туберкулеза в активную фазу. Активная фаза…
Ну и так далее. Доктор еще долго пытался доказать своему пациенту, что он все равно кончит плохо. Сам же Кирпич с явным облегчением думал: «Обошлось! Еще поживем и покуражимся. С целыми легкими-то куражиться куда сподручнее…»
Ночь с понедельника на вторник Кирпич провел в мучениях от бессонницы. Только-только ему вроде удавалось немного задремать, как тут же начинали скрипеть пружины чьей-нибудь койки, на которой ворочался кто-то из сопалатников по санаторию «Зеленая роща», куда Кирпича укатали на долечивание сразу после седьмой больницы, и он, вздрогнув, просыпался.
Особенно ему мешал самый пожилой из товарищей по несчастью, лежавший на ближайшей от двери палаты койке. Кажется, он назвался Гвоздем. Гвоздь всю ночь кашлял, то и дело выходил в коридор, а потом возвращался, что-то бормоча себе под нос.
Кирпич лежал с закрытыми глазами и с тоской думал о том, что доктор Кротиков прав. В какую же развалину превратится он сам лет через пять-шесть? Туберкулез и тот нездоровый образ жизни, который он сам избрал, превратят его очень скоро в такую же человеческую рухлядь, как и этот Гвоздь. Сейчас ему пятьдесят шесть лет, а этому самому Гвоздю шестьдесят два, но выглядит тот на все восемьдесят, не меньше. Скоро, наверное, вообще копыта отбросит.
«Ох уж мне эта наша сверхгуманная бесплатная медицина! — неожиданно взъярился про себя Кирпич. — Залечит кого угодно до смерти, каким бы крепким здоровьем человек ни обладал. Только попадись ей в лапы! Нет уж! Надо срубить побольше деньжат и подлечиться в хорошей платной клинике».
Потом Кирпичу стали досаждать клопы, которых в этом проклятом санатории будто специально разводили. А как они кусались! Боже, как они кусались! Как бешеные собаки…
Утром Кирпич встал задолго до общего подъема и, одевшись, отправился туда, где его должен был дожидаться на машине друг-приятель по кличке Обрез, как они вчера и договаривались. На вторник у них было намечено одно очень важное мероприятие.
Кирпич прекрасно понимал, что если дело, которым они теперь занимались, не выгорит, то они с Обрезом могут запросто по новой «определиться к хозяину», что означало на блатном жаргоне снова отправиться в места заключения. Но тюрьмы он давно уже не страшился, считал ее своим родным домом, в котором он и без того провел в общей сложности четверть века.
Там, в «дому», Кирпичу все было ясно и понятно. С ним как с «весновым» — опытным осужденным — считались и сами заключенные, и даже «вода», как называли зеки всех скопом представителей администрации исправительно-трудовых учреждений.
Честно говоря, Кирпичу на воле нравилось даже меньше, чем в тюрьме. Там он всегда неплохо устраивался, а вот на воле для него творилось «не пойми чего». Здесь часто всем заправляли непотребные отморозки, которых быстро призвали бы к порядку сами авторитеты, окажись те в «босяцкой зоне», где всегда преобладали воровские понятия.
«Да эти нынешние отморозки, всерьез возомнившие себя хозяевами жизни, должны в ножки кланяться таким людям, как я, — размышлял Кирпич, трясясь теперь на заднем сиденье «Нивы». — А то ишь моду какую взяли: с авторитетами не считаться, в общак не платить. А чем зону греть тогда? За это надо карать жестоко и беспощадно».
Собственно, план «навести порядок на воле» возник у Кирпича еще во время последней его отсидки, когда он длинными студеными сибирскими вечерами лясы точил с вором в законе по кличке Карла. Тот сам хотел устроить «большой передел» на воле, но ему оставалось об этом только мечтать, поскольку сел он надолго. А вот Кирпичу светило скорое «условно-досрочное», как он сам в шутку называл будущее свое освобождение из-под стражи после десятилетней отсидки от звонка до звонка.
— Вот ты, Кирпич, всю свою жизнь растратил, парясь на нарах, — сидя в теплой каптерке и потягивая обжигающий чифирь из оловянной кружки, говорил Карла — горбатый дед с большой головой, выросшей, казалось, прямо из плеч. — А они, эти суки кудлатые, сладко спали с теплыми бабами, трескали икру с ананасами и запивали все это шампанью с коньяком. Это справедливо?
— О ком это ты гундосишь, Карла? — недоумевал Кирпич, занимавший во время последней отсидки место каптерщика в зоне.
— А ты не знаешь? Нет? Кореш, ты меня огорчаешь! Я о тех суках кудлатых, кто жирует на воле, кто жрет всякие деликатесы, пьет дорогие вина и гуляет на заморских курортах с красивыми лахудрами. А ты, Кирпич, авторитетный вор, давишься жидкой баландой, паришься на нарах и болеешь туберкулезом. Это справедливо? Несправедливо! Ты, Кирпич, должен со всеми этими суками кудлатыми поквитаться. Пусть платят отступного, если не хотят неприятностей в своей сытой и сверхобеспеченной житухе. Они же жируют за твой счет, Кирпич! А раз так, то пусть платят тебе заслуженную пенсию. Они должны толкаться в очереди к тебе на прием, умоляя принять от них «хрусты». А цены будешь диктовать ты сам!..
Эти разговоры и помогли Кирпичу найти ответ на мучивший его вопрос: чем он станет заниматься, оказавшись на воле.
«Они мне за все заплатят, эти суки кудлатые!» — твердо решил Кирпич сразу после того, как встал на ноги, выйдя из туберкулезной больницы.
О том, как отыскать первых желающих стать постоянными плательщиками «заслуженной пенсии», Кирпичу подсказал все тот же Обрез. Тот самый Обрез, с которым он скорешился еще в Восточной Сибири, где оба трудились на лесоповале. Обрезу было всего двадцать два года, но он уже имел три «ходки». Правда, все по мелочевке. Но порядок знал и воровскому закону был предан, как никто другой.
Обрез сам отыскал Кирпича, нежданно заявившись к нему в белое здание больницы, что находилось в Москве на улице Барболина, где тот лечился. Тогда-то он и сказал, что вышел на одного торговца наркотиками, который может в свою очередь, если его как следует тряхнуть, вывести на серьезную структуру. Ее-то и надо будет взять в оборот. Кирпичу это предложение пришлось по вкусу. Его устраивало то, что в оборот они возьмут именно «зеленую масть» — наркодельца, не желавшего признавать никаких норм поведения и не подчинявшегося воровским авторитетам. Впрочем, все это еще требовало проверки.
Размышления Кирпича прервала здоровенная колдобина на шоссе, которую Сифон — узкоглазый коренастый якут, сидевший за рулем «Нивы», — объехать не сумел.
