Долго тогда с ним не разбирались, жить-то мальчику где-то надо, крышу над головой найти, и наскоро сколоченную группу осиротевших пацанов временно поселили в колонию для малолетних преступников, где в связи с войной и взрослых было предостаточно. На волю Горбунов вышел через десять лет, озлобленным до предела, почти сформировавшимся художником, как пишут критики, «со своим видением мира» сквозь колючую проволоку. Уроки одного из зеков, который в прошлом был видным живописцем, даром не прошли, и Веня без труда поступил в художественное училище, почти закончил его, но работы Горбунова, писавшего то, что его волновало, получали неудовлетворительные оценки. Время было неопределенное, иначе Веня снова бы мог попасть в места, где почерпнул темы для своих работ. Теперь он считает, что тогда дешево отделался. Его преподавателям было трудно определиться: попробуй держать нос по ветру если он постоянно меняется. И действовали они по привычке. А ветер перемен продолжал преподносить сюрпризы, и прежние работы Горбунова стали получать противоположные оценки. Настолько высокие, что их было решено отправить на выставку. И Вениамин послал их, не уничтожив прежние отметки своих педагогов, жирно выведенные в углах работ. Бросил вызов, мальчишка, нашел кому… Время-то изменилось, а люди? И стал Веня первоклассным реставратором, возвратившим из небытия немало произведений искусства. Веня зарабатывал деньги, чтобы потом, запершись в своей мастерской, работать, не завися ни от каких прозаических обстоятельств жизни. Но время было упущено. Выставком мягко объяснил, что жизнь прекрасна, а прошлое ушло навсегда и незачем его ворошить. Нести массовую культуру в народ Вениамин не захотел; его тошнило от вида полотен, на которых пышущие жаром колхозницы собирали обильные, почти мифические урожаи, он громко высказывался на выставках, за что прослыл ленивой, завистливой бездарью. Приехав в наш город, Веня стал собирать подлинные произведения искусства, уже проверенные временем, зачастую предпочитая легкий ужин какой-то измызганной доске. А когда у него конфисковали небольшую коллекцию старинных сабель и кинжалов, посчитал, что легко отделался. Времена снова изменились и обвинение в хранении оружия могло стать реальным.
Он, единственный в городе реставратор, стал зарабатывать довольно неплохо, по-прежнему собирал, но коллекционирование уже становилось на промышленную основу, требовало громадных сумм, и Горбунов понял, что в одиночку многого не добьешься. А там, где начинают сходиться интересы разных людей, обязательно могут возникнуть разногласия в финансовых вопросах. И Веня, вспомнив уроки нелегкого детства, стал обзаводиться своей командой…
Вениамин кивнул гордо посаженной головой, поправил на безымянном пальце перстень с черным камнем и протянул сильную жилистую руку по направлению к свободному креслу. Другие уже были заняты. В одном из них сидела Марина, двадцатилетняя студентка иняза, с которой Горбунов сошелся год назад. Рядом с Мариной ерзал с бокалом токайского в руке полупьяный артист театра оперы и балета Эдуард Брониславский. Чуть поодаль у стены, ближе к столу, у оплывающей свечи, торчащей в бутылке из-под шампанского, расположился бородач Дюк, сверкая огромным распятием поверх кружев белоснежной рубахи с малиновым винным пятном на манжете.
— Очень хорошо, что ты пришел, — обратился в мою сторону Горбунов, — рассуди нас, если, конечно, Дюк не против.
Дюк мотнул бородой влево и рявкнул:
— Он рассудит! В твою пользу…
— Значит так, — не обратил внимания на демарш Дюка Горбунов, — он предлагает «Начало мироздания» Николая Константиновича, который Рерих. Я даю четыре штуки плюс «Детей в поле» Творожникова. Нормально?
— Предложение интересное. Но к чему Дюку Творожников? Он ведь больше по Бурлюкам. Ты ведь сам говорил, что пейзаж Давыда Давыдовича тебя не греет.
— Ну так что, Веня, — оживился Дюк, благосклонно посмотрев на меня, — устами младенца глаголит…
Глаголить мне было очень легко, потому что я знал, что именно может заинтересовать Дюка из обменного фонда Горбунова.
— Но тогда доплата будет меньшей, — процедил Вениамин, явно недовольный тем, что «Дети» будут и дальше резвиться в этой мастерской.
— Нужно подумать, — устало покачал головой Дюк и, подойдя к Эдуарду, бодро скомандовал, — наливай!
Пока артист священнодействовал, я прошел в угол комнаты и толкнул вперед вешалку. Собственно, не вешалка была это, а просто двери, надежно прикрытые старой, никому не нужной одеждой. Горбунову ничего не оставалось, как пойти следом за мной. Вениамин щелкнул выключателем, и заиграла, заискрилась буйством красок стена, на которой расположились иконы, всего лишь часть его коллекции — около ста незаурядных произведений русской и украинской школ. Обойдя скульптуру Фальконе, я присел на небольшой инкрустированный столик.
— Сиди, сиди, — успокоил Горбунов, — он выдержит и тонну.
— Откровенно говоря, я пришел не для того, чтобы проверять стойкость древесины в твоем доме.
— Но, судя по всему, ты сегодня пришел пустой.
— Что поделаешь, Веня, время берет свое, старушки и их сопливые наследники не хотят уже избавляться от оков прошлого с такой решительностью, как прежде. Прежде было легче…
— Еще бы, — поддержал Горбунов, — раньше все это валялось под ногами, нужно было только не лениться подбирать. Смотри, это полотно я купил ровно двадцать пять лет назад на последние деньги, оставшиеся от стипендии, реставрировал его. А ведь хозяева сперва предлагали его музею, старуха Сосновская на тачке привезла его туда, гроши просила, но музей оно не устроило. А теперь они бегают за мной: продайте, эта картина нужна нашему музею. А почему она им не нужна была раньше? Видишь этого Бенуа — «Окрестности Версаля» — в шестьдесят седьмом купил ее в «комке» за семь рублей как полотно неизвестного художника. «Над морем» Судковского валялось в подворотне, куда его выкинули соседи после того, как умер Ладинский. А остальные полотна из его коллекции просто сожгли во дворе. Я когда прибежал, успел только вытащить из кучи полуистлевшего мусора чудом уцелевшего, но очень покореженного Фрагонара. А в той куче были, как объяснил, мне народ присутствующий при сожжении коллекции, собиравшейся на протяжении сорока лет, голые бабы, боги и дрянь всякая. Иконы мне копейки не стоили, но они были в таком состоянии, что их бы в руки никто не взял. Смотри, какие они сегодня…
— А сегодня тебе приходится давать только в доплате четыре тысячи…
— Меняются времена, меняются обстоятельства, — покачал головой Веня, — я сэкономил в среднем на моей коллекции тысяч триста, так что платить могу.
— Учитывая тот факт, что государственной службой ты себя никогда не обременял…
— Слышу негодование честного труженика, отдающего родному производству все силы. Однако я никогда в отличие от всех вас не унижусь до того, чтобы где-то «висеть». И если ты прикатил сюда на своем авто, не забывай, что куплено оно на деньги, которые заработаны благодаря мне. Я-то сам машины не имею…
— А зачем тебе машина? Ведь ты всегда предпочитал металлу полотна, на худой конец, камни определенного цвета, и я промолчу. что некоторые из них куплены на деньги, которые ты заработал на мне. Так что не будем обмениваться любезностями, тем более что скоро я тебя порадую…
— Тебе нужны деньги?
— Нет, консультация. Вот список людей. Ты, конечно, знаешь, что из себя представляет каждый из них. Начнем?
— Давай.
— Абрамов Г. И.
— Умер давно. Коллекция распродана по частям наследниками. Что не успели украсть, естественно.
— Бардахович Я. А.
— Осчастливил своим появлением всю Америку…
— Белов С. М.
— Умер. Там ничего нет.
— Бураковская М. А.
— На том свете. А полотна — у меня.
— Вишнесветская…
— Продала все.
— Копытова…
— Нет ее. И картин нет.
— Кривицкая…
— Старуха все продала.
— Попов…
— Умер.
— Раухвергер П. 3.
— Впервые слышу.
— Ярошенко А. К.
— Ее обворовали четыре года назад. С концами.
Портрет работы Тропинина значился в каталоге собственностью гражданки Ярошенко, проживающей на проспекте Сталина, дом 18. Но об этом Вене я не сказал. И не только потому, что нашу мирную беседу прервало появление Марины.
— Ласточки мои, — надув губки, протянула она, — сколько можно говорить о делах?
— Действительно, — вздохнул Горбунов, — нам бы сейчас только и щебетать о Диоре.
— Эдик совсем плохой. Требует, чтобы его отвезли к русалкам, — объявила желание артиста Марина.
— Нужно попросить Дюка, чтобы он отвез своего собрата по искусству куда-нибудь на пленэр, где в изобилии водятся русалки. Творческая натура постоянно нуждается в чем-то необычном, — улыбнулся Вениамин. — Марина, проводи дорогих гостей. Утренний воздух будет им, как нельзя, кстати.
