— Действительно, — вздохнул Горбунов, — нам бы сейчас только и щебетать о Диоре.
— Эдик совсем плохой. Требует, чтобы его отвезли к русалкам, — объявила желание артиста Марина.
— Нужно попросить Дюка, чтобы он отвез своего собрата по искусству куда-нибудь на пленэр, где в изобилии водятся русалки. Творческая натура постоянно нуждается в чем-то необычном, — улыбнулся Вениамин. — Марина, проводи дорогих гостей. Утренний воздух будет им, как нельзя, кстати.
Это предложение нашей красавице явно не понравилось, но тем не менее она ушла туда, откуда доносился властный голос короля сцены Эдуарда, требовавшего вина, женщин и творческой независимости.
— Тебе не надоело иметь дело с этим типом? — спросил я Горбунова.
— Я имею дело с разными типами. Например, с тобой, и от этого только выигрываю.
— Не думай, что посещаю тебя только из-за удовольствия увидеть этот парчовый халат, который, вероятно, носил один из тех, за чей счет ты сегодня существуешь.
— Мальчик, а ты обнаглел уже вконец. Вспомни, как ты начинал. У тебя не всегда на такси хватало. Сегодня у тебя есть все — вплоть до великолепного собрания досок, о которых ты не имел понятия лет десять назад, и ты еще смеешь огрызаться…
Господи, и этот вздумал ставить меня на место. Но мое место давно определено, и я больше не служу на побегушках у Горбунова. Только вот непонятно, откуда столько желчи? Ведь он никогда не выходил из себя даже в разговоре с людьми, которых потом по его указанию учили уму-разуму грузчики-заочники, получающие из кармана Вениамина повышенные стипендии.
Впрочем, когда за спиной у Вениамина не было его шестерок, он становился тише на полтона. Да и мне следовало бы вести себя скромнее. Хотя бы из уважения к человеку, который гораздо старше по возрасту. В конце концов не он ко мне пришел…
— Извини, Веня, я погорячился. От этой жары нервы разыгрались.
— То-то же, сынок. Забудем об этом. Мир?
— Мир.
— А раз мир, поведай мне, что привело тебя в столь поздний, а вернее, ранний час?
Врать уже было бессмысленно. Все равно максимум послезавтра, когда Барановский пророет носом весь город в поисках своих процентов, Горбунов будет знать все. Когда-то я работал на этого человека, поэтому прекрасно понимаю, что ни одна «плавающая» вещь без его внимания не остается, несмотря на то, что он редко выходит из дому.
— Ищу портрет работы Тропинина, который принадлежал этой старухе.
— Ярошенко? Ты вряд ли найдешь его. Сам знаешь, даже следственные органы, как правило, ничего не могут разыскать, когда дело касается полотен. Так что поиск твой мертвый. Да и не одни мы на свете. Скорее всего, сейчас этот Тропинин валяется в какой-то антикварной лавке славного города Амстердама или Ливерпуля. Так что лавров Пинкертона тебе не сыскать.
Я вздохнул и жалобно спросил:
— Но я хоть чуть-чуть похож на майора Пронина?
Горбунов ухмыльнулся и процедил:
— Разве что детской дурацкой непосредственностью.
Утро уже щебетало перед моим окном в виде серого нахального воробья. Очень хотелось спать, но прежде, чем удовлетворить личные желания, нужно думать об общественно полезном труде. Поэтому лезу под холодный душ, растираюсь полотенцем со столь любимым всеми пижонами трезубцем «Адидаса», влетаю в пумовские шорты и уже через десять минут рулю к коллеге по работе Мыколе.
Мыкола копался на огороде возле своей огромной домины, состоящей из восьми комнат. Наверное, в этом человеке погиб Мичурин, потому что Мыкола умудрялся выжимать из маленького приусадебного участка больше денег, чем какой-нибудь колхоз с поля средних размеров. А так как работа возле своего дома никаким трудовым законодательством не учитывается, Мыколе, как и мне, приходится отдавать дань официальной деятельности, и поэтому мы бесстрашно охраняем спортивный комплекс ото всех подозрительных типов, мечтающих разжиться штангами и тряпичными мячами. Но так как почему-то желающих проверить нашу бдительность не находилось, от вынужденного безделья мы творчески подошли к делу и создали во дворе комплекса нелегальную стоянку для личного автотранспорта. После девяти часов вечера до двух десятков машин заезжало во двор, а около семи утра водители выгоняли свои лимузины за ворота, предварительно каждый вручал нам рубль за доблестную охрану транспорта. Половину, правда, приходилось отдавать, но по мелочам хватало. После того как бензин подорожал в очередной раз, Мыкола наладился выдаивать ночью из каждой машины по литру горючего для собственных нужд, но со временем водители поняли, что бензин пожирают не расшалившиеся с годами карбюраторы, и поставили на баки крышки с замками.
У нас с Мыколой были еще два сменщика: один студент, который по ночам все равно не спал, а грыз гранит науки, чтобы обеспечить себе в дальнейшем безбедное существование врача-ветеринара, а второй — пенсионер, из всех видов развлечений предпочитающий накачиваться тем сортом вина, который знатоки метко окрестили «шмурдяком». И если студент сперва смотрел на рубчики автовладельцев, как на чудо невиданное, то пенсионер сразу отказался от денежной подачки, унижающей его человеческое достоинство, и требовал, чтобы при расплате эквивалентом его заботы о личном транспорте служила любимая марка вина.
Так как дед сегодня заканчивает дежурство и в настоящее время, наверняка, уничтожает свою валюту, заработанную ночью, а студент появится только завтра, мне пришлось обратиться к Мыколе. Сегодня, к сожалению, я не смогу торчать на работе, а брать отгулы даже за свой счет у нас почему-то считается дурным тоном.
— Дуй к своей бабе, — радостно осклабился Мыкола, — что я, молодым не был, все понимаю-соображаю. Хто б тебя выручил, только я. Зараз заведу свою кирогазку — и вперед, — мой напарник еще раз улыбнулся, бережно спрятал двадцатипятирублевую бумажку в старый кошелек и, не переодеваясь, побежал в гараж. За «кирогазкой», которую в народе называют просто ГАЗ-24.
Жара постепенно окутала город и, войдя в квартиру, я первым делом плотно закрыл окна, залпом выпил бутылку холодного кефира, поставил свой внутренний будильник на полдень и тут же завалился в постель.
…Тяжелые капли пота, минуя ресницы, стекают прямо на зрачки, поэтому так нестерпимо режут глаза, однако расслабляться нельзя. В сетчатом экране маски видны очертания фигуры противника, который, пользуясь моим секундным замешательством, идет в отчаянную атаку. Кровь гулкими толчками рвется в виски, сердце подскакивает, по руке пробегает дрожь отчаяния и уже, в который раз, рванула болью щедро политая хлорэтилом мышца ноги. Но внезапно отчаяние сменяется бурлящей радостью, мгновенно забывается боль и чувство усталости. И это происходит именно в ту долю секунды, когда в нескольких сантиметрах от роковой черты дорожки я перехватил его клинок и почувствовал, как изогнулась моя рапира о бешеный бросок пущенного в атаку тела противника…
Открываю глаза. На коричневом циферблате дрогнул второй нуль у цифры двенадцать и тут же превратился в единицу. Теперь — зарядка. Полчаса разминка, жим лежа, гантели, «лотос», — несколько энергичных ударов по воображаемому противнику — и, как говорится, пожалте бриться. В самом деле, не могу же я появиться небритым у заслуженного художника республики Войцеховского.
В мастерской Войцеховского ровной тенью лежал обычный полумрак, хотя солнце с прежней щедростью заливало город. Здесь, как обычно, толпилось немало молодых людей, только-только постигающих азы приобщения к прекрасному. Как художник Войцеховский особыми талантами не блистает, но реставратор он талантливейший, что называется от Бога. Впрочем, профессиональные качества мастера для меня сейчас никакого интереса не представляют. Я пришел к Войцеховскому как к коллекционеру.
Поздоровавшись, протягиваю художнику икону, бережно завернутую во фланель.
— Ну-ну, — оживился Войцеховский, — посмотрим, — и, развернув тряпочку, как-то совсем по-молодецки присвистнул: — смотри-ка, ребята, «Суббота всех святых».
— Не Хохлов ли? — поинтересовался высокий белобрысый парень в очках с толстыми стеклами, — мне кажется, что это палехское письмо по композиции и образному выражению близко к его работе. Я ее в Третьяковке видел.
Войцеховский вопросительно посмотрел на меня.
— Довольно спорный вопрос, — с академическим спокойствием произнес я, — утверждать не берусь. Но если это и не Хохлов, значит работал в то же время в Палехе мастер, не уступающий ему ни в чем.
Войцеховский покачал головой и задал коварный вопрос:
— Мой юный друг, а что вы скажете об этой доске? Вот, в углу, обратите внимание, «Всех скорбящих радость».
— Перевод живописи на новую основу, — не задумываясь выпалил я, как заученный урок, — доска попала в руки реставратора, если не ошибаюсь, в виде отдельных, сильно поврежденных досок. Работа кропотливая: линии рисунка могли не совпасть, нарушить целостность единого живописного произведения. Каждый кусок доски выпрямлялся путем повышения относительной влажности внутри, затем для каждой части иконы были изготовлены стусла…
