15
— Не могу сказать, что мне нравится под замком, — заявил Оскар. — Но и на свободе мне не очень нравилось. Будь у меня возможность сделать выбор, даже не знаю, в какое время я бы хотел вернуться. Меня не тянет ни в одно из тех мест, где приходилось бывать. Сейчас я чувствую себя гораздо спокойнее, чем в то время, когда резал колбасу, преподавал в школе или грабил банки. Здесь, конечно, жизнь идет по-другому, но, по крайней мере, я сам себе хозяин.
Разговор происходил ночью того дня, когда я увидел Пайна. Оскар говорил без умолку, что было для него необычно, а я слушал только вполуха и думал о завтрашнем и еще следующем дне и обо всех тех днях, которые я хотел вырвать для себя.
Между нами существовала договоренность, соглашение — не разговаривать о женщинах. — И думать-то о них никуда не годится, — однажды заявил Оскар. — Но еще хуже слушать, как сосед рассказывает про то, как в Клинленде переспал с какой-то девкой. Старик, именно такие подробности и убивают. От них и нужно держаться подальше.
Так мы и поступали, по крайней мере пытались. Но мы оба понимали, что не можем постоянно хранить в себе эти мысли. Время от времени заходили разговоры о какой-нибудь женщине или женщинах. Оскар начинал их чаще, чем я, и говорил он не умолкая. Наверное, ему от этого становилось легче, а может быть, хуже. Во всяком случае, на этот раз я его не прерывал.
— Можно привыкнуть к еде, вони, ужасным зимним холодам и страшной летней жаре. Постепенно перестаешь чувствовать запах дезинфекции, средства от клопов, и мускулы уже не болят от того, что спишь на такой кровати. Привыкаешь жить в коробке два метра на полтора с каким-нибудь придурком, который чешется, харкает и храпит, с какой-нибудь сволочью, у которого все мысли рождаются только в животе. Постепенно к этому можно привыкнуть. Нравиться это не будет, но рана постепенно затягивается, немеет, ты надеваешь шоры на глаза, затыкаешь уши и нос. Просыпаясь, заставляешь свой позвоночник держаться прямо, проглатываешь немного дрянного кофе, выкуриваешь сигарету и постепенно, шаг за шагом, живешь еще один день. Так проходит день, другой, и вот прошла неделя. Потом, смотришь — прошел месяц. Потом, когда кажется, будто ты прожил шесть лет, оказывается, прошел год, и ты по-прежнему дышишь, сердце работает, и в конце концов жизнь не так уж и плоха. Остается сидеть только девяносто восемь лет. Но вот к чему нельзя привыкнуть, — так это к жизни без женщины. По крайней мере, я к этому привыкнуть не могу. Чем бы ни была забита голова, но обязательно влезет в голову какая-нибудь красотка, так и вьется, так и крутит бедрами. Неудивительно, что половина ребят от этого свихиваются. Доходишь до того, что вообще ни о чем думать не можешь. По правде говоря, хоть я ненавидел комедию в Нью-Йорке, — жить по распорядку, чувствовать, что с каждым днем чуть-чуть умираю, а все-таки, наверное, вряд ли бы уехал, будь у меня дома жизнь хоть чуть живее. Паула была бедной, забитой девочкой, одно название только; сестры в монастырской школе до того заморочили ей голову, что она не могла сходить в уборную, не отправившись потом исповедоваться. Стоило мне чмокнуть ее в губы, как она сорок раз читала «Аве Мария». Она готова была покончить с собой, лишь бы не лечь рядом с мужчиной — ей-богу. Она самым искренним образом поверила в то, что с мужчиной спят только для того, чтобы забеременеть. Если это тебе доставляет радость, то тебе грозят большие неприятности с Папой Римским. Поэтому она сделала все для того, чтобы ей это удовольствия не доставляло. А когда появились дети, мы с ней вообще перестали спать вместе. Она жаловалась моей матери, священнику, у нее болела голова, спина, каждую неделю был насморк. Периоды у нее бывали не через двадцать восемь дней, а по двадцать восемь дней. Однажды я как следует посмотрел на нее — толстую, ноющую, вся голова в бигуди, халат до пола — и подумал: да кому она нужна? И с тех пор я оставил ее в покое. Я спал с учительницами в школе, где преподавал, и примерно раз в неделю брал проститутку в студенческом квартале, и уж тут отводил душу.
Оскар выпрямился на койке и закурил.
— Ты знаешь, не хочу признаваться, но виноват и я, и Паула. Мне вообще не нужно было на ней жениться, не стоило уезжать с Гаваев.
На острова я попал воистину невинным ребенком. Конечно, в молодости в Нью-Йорке мне приходилось иметь дело с девчонками, но никакого сравнения с восточными красотками. В госпитале на базе работали две подруги. Я заболел воспалением легких и месяц пролежал в госпитале. Но только я немного окреп и начал ходить, они взяли меня в оборот. Они перевезли меня к себе в квартиру неподалеку от базы. Отдыхал я у них три недели, но прошли они как год. Эти маленькие пожирательницы бананов задали мне такую встряску, что я несколько месяцев не мог опомниться. По правде говоря, я до сих пор не опомнился. Видишь ли, а с женой у меня получилось совсем наоборот. Даже если бы она не сдружилась с католической церковью, для меня ничего бы не изменилось. По правде говоря, я ее ни в грош не ставил, никак не мог забыть тех коротконогих полукровок, не то японок, не то китаянок. За одну из них я бы отдал пять белых женщин.
— Послушай, морда, если тебе не все равно…
— Ладно, ладно. Больше я на эту тему не разговариваю. Ты доволен?
— Доволен.
Я был готов ждать бесконечно долго — у меня не оставалось другого выхода. Если Тэгг играл со мной в кошки-мышки, я не должен был поддаваться. Поэтому я расслабился, выбросил дурь из головы и перестал думать о том, что следовало бы сказать Пайну. И ждал.
Прошло только три дня; на этот раз на встречу пришел Тэгг. Как только я сел на стул, он заговорил. Он постарел, его лицо казалось серым, и говорил он о серьезных вещах, больше не улыбаясь. Он поплотнее уселся в кресле, как будто готовился вытянуть из воды большую рыбу.
— Итак, — заговорил он. — Сейчас мы готовы к делу. Через неделю вы выйдете из тюрьмы. Еще через три дня вы покинете страну. Вы получите паспорт на другое имя, дом, оформленный на человека с этим именем, и двести тысяч долларов в банке. Там будет ждать ваша жена, а для всех остальных людей Рой Такер умрет. Через месяц вы закончите работать на нас, чем ваши обязательства и закончатся. Дальше вы сможете жить, как вам захочется. Но мы ожидаем, что вы сохраните происшедшее в полной тайне. Кроме того, по крайней мере пять лет вам придется жить подальше от Америки. После этого вы можете заниматься, чем вам угодно.
В голове у меня зародилось сразу не меньше пятидесяти вопросов, которые рвались на язык, опережая друг друга.
— Как понимать — я буду на свободе? Это не так просто.
— Это мы берем на себя. При следующей встрече я сообщу вам все подробности.
— Вы говорите — через неделю?
— Да, во вторник.
— А что вы сказали о моей жене… Я не знаю, где она.
— Не беспокойтесь, мы знаем. — Он вынул из кармана конверт, вытряхнул из него листок бумаги и протянул его мне. Записка была отпечатана на машинке и не подписана.
«Дорогая Телма!
Предъявители письма — Марвин Тэгг и Росс Пайн — мои друзья. Они могут помочь нам. Выполни все, о чем они тебя попросят. До скорой встречи».
— Если вы подпишете, наши контакты с вашей женой упростятся.
— Зачем вам нужно устанавливать с ней контакты?
— Она не будет участвовать в наших делах. Мы попросту пытаемся защитить ее. Видимо, ей будет лучше вместе с вами.
— Я в этом не уверен. — Я протянул записку назад. — Я не хочу, чтобы она каким-то образом была замешана в эту историю.
— Как хотите, — заявил он. — Если вы письмо не подпишете, вашу подпись подделают, причем сделает это эксперт.
— В чем смысл? Я не понимаю, почему…
— Мы хотим, чтобы она доверилась нам. В этом случае она уедет добровольно. Мы не хотим, чтобы полиция или газетчики допрашивали ее. Вы ведь можете нас понять?
— Нет, не могу. Вы предлагаете сделку мне, но не моей жене. Если вы попытаетесь ее втянуть, меня ваше предложение не интересует.
Он долго молча смотрел на меня, потом сказал: — Хорошо, как хотите. — Он положил конверт в карман. — Мы не можем принудить вас уйти отсюда. — Он встал и оттолкнул кресло. — Как вы, видимо, догадались, мы сделали ставку не на одного человека. — Он пошел к двери. Я видел, что Тэгг не шутит. Он уже стоял в дверях, когда я остановил его.
— Подождите… Ну, постойте… Я только хотел убедиться в том, что Телме не причинят вреда, не испугают ее.
Он закрыл дверь и повернулся ко мне: — Мы тоже этого хотим. Поэтому и считаем, что с вами ей будет лучше. — Он вернулся на свое место, вновь вынул записку и протянул ее мне. На этот раз он передал мне и ручку. Я подписал бумагу.
— Ручка вам еще понадобится, — сказал он. — Нужно подписать еще кое-что. — Он подтолкнул в мою сторону небольшую твердую карточку. — Напишите имя Гарри Уолдрон три раза.
