– Баба Клав, ну, пожалуйста, – неожиданно по-свойски, как-то по-родственному произнес Эдик, – если бы не брат, он у меня единственный из родни остался, я бы никогда вас и просить не стал. День рождения у него, юбилей, пятьдесят лет. Он у меня заслуженный, афганец, только в больнице сейчас.
– Клавочка Тимофеевна, я тортик в холодильник убрала, чтобы не испортился, посуду помыла, расставила, – донесся с кухни бодрый Светкин голос.
Старуха сдалась. Минут через двадцать Эдик и Светка уже выходили из подъезда с завернутым в газету фарфоровым пастушком. Статуэтка ни разу не клееная, в прекрасном состоянии. Неброское клеймо «АП» на тыльной стороне фигурки железно гарантировало штуку грина как минимум за хлопоты. Эдик был доволен.
Мысли о невезении, преследовавшем его в последнее время, отступили. Надоело, конечно, возиться с мелочовкой. Но, как говорится, курочка по зернышку… Эдик умел ждать.
Заныла Светка, хоть бы раз было иначе.
– Только не надо кипиша. Я ж те, голуба, уже сказал, что щас денег у меня нету. Ты что, думаешь, я их печатаю. Всё после.
Светка начала скандалить. Но ласковый голос Эдика, не случайно у него и фамилия была ласковая – Лейчик, действовал как гипноз.
Эдик Лейчик приехал покорять Москву в конце 80-х. Примерно за год до этого посадили его отца. Взяли по 93-й еще старого УК. Многие говорили ему тогда, что времена уже не те и «щас за такое не садят», а некоторые даже посмеивались, мол, подержат и отпустят. Но смеяться Михаилу Борисовичу Лейчику, бывшему замдиректора харьковской комиссионки, пришлось уже на зоне в Якутске. Мать сильно переживала, похудела, осунулась, а через три месяца заказала в ателье три новых платья и уехала в санаторий в Кисловодск с закройщиком.
Жизнь Эди изменилась в одночасье. Впрочем, переменами жили все вокруг, и он, списавшись с отцовой двоюродной сестрой, тетей Соней, отправился искать счастья в столицу. Москва встретила Эдю сурово – тут же, на вокзале, сперли сумку с продуктами. Домашней колбасы и сала тетка не дождалась и Эде не поверила. «Сам небось все в поезде съел, а про жуликов придумал». Отношения у них не сложились с самого начала. Тетя Соня была вредная, злющая, жадная, чуть что, поминала и отцовский срок, и то, что «Москва не резиновая, а они все лезут и лезут». За десятиметровую комнату она драла с Эди три шкуры. Вся работа по дому была на нем. Магазины, рынок, ЖЭК, аптека, уборка, мытье окон. За каждый истраченный рубль он должен был ей отчитаться. Питались они раздельно. В холодильнике у него была своя полка. Тетку не смущало, что дневной рацион племянника иногда состоял из морской капусты с кукумарией на черной горбушке и нескольких слипшихся пельменей. Но Эдя умел ждать, ждать и приспосабливаться, схватывая все буквально на лету. Даже к говору москальскому приспособился, учился не гхэкать, не частить и говорить в растяжку. До института дело, конечно, не дошло. За несколько лет он, молодой, красивый, обаятельный, здоровый, перепробовал десяток разных профессий. Были и винно-водочный магазин, и коммерческая палатка, и джинсы-варенки на Рижской, и матрешки «Горбачев» на Арбате. Вот там впервые он и «отбил десять концов», перепродав икону японскому туристу. Икону, разумеется, ворованную, принес парень-синяк, лет шестнадцати, основательно сидевший на клее. Но происхождение товара и тогда, и теперь Эдика интересовало мало. С «провенансами»[3] он никогда не дружил. Может, поэтому своего антикварного магазина, настоящего, с вывеской и колокольчиком при входе, о котором мечталось, у него никогда не было. А может, потому что Эдя очень любил халяву. Ну ничего с собой поделать не мог, да и школу он прошел отличную. Не любил платить, и все тут! Любой, пусть самый мизерный шанс не заплатить действовал на него, как наркотик. Он был виртуозом халявы. Иногда даже во вред себе. Платить для Эди было равносильно пытке, как будто от себя кусок отрезать. Дерьма через это самое дело он нахлебался столько, что хватило бы на пятерых. Но себя не переделаешь!
Лучшими его клиентами были синяки около винно-водочных, они просили немного, там вообще процветал бартер. И на этот случай у него всегда был запас малобюджетной забористой водки. Но и товар шел пустяшный, не вот вам Фаберже. За три бутылки можно было разжиться немецкой печатной машинкой «Райнметалл», за две ему как-то достался бюст Железного Феликса, ну а чугунный утюг или грузинская чеканка с носатым витязем больше, чем на одну беленькую, не тянули.
Пять лет назад Эдя стал полновластным хозяином в бывшей теткиной квартире. Дождался-таки, высидел! Да и вообще, после паралича тетя Соня стала покладистой. Кроме Эди, у старухи из родни никого не осталось, так что прописать племянника пришлось. Одну из комнат Эдик мигом приспособил под склад, настоящий антикварный склад, обильный, но недорогой. А поскольку товаром для Эдика служило решительно все, то он, не брезгуя, и греб, как пылесос, все подряд. Каждая вещь в конечном итоге получит своего хозяина. Пусть не сейчас, попозже… Эдик умел ждать.
Чего только не было в его заветной комнате! И настенные коврики с лебедями, и выцветшие вымпелы из красного уголка, и офицерский планшет, и танкистский шлем. Были и традиционные самовары с подсвечниками, и мельхиоровые подстаканники, и телевизор КВН с чудом уцелевшей линзой, и граммофон с набором пластинок, и даже немецкая музыкальная шкатулка с танцующей парочкой. В старом серванте еще теткин гэдээровский сервиз «Мадонна» и хрустальные салатницы соседствовали с бодрыми дулевскими фарфоровыми лыжницами, балеринами, гжельскими лебедями и другими пернатыми. Совковый фарфор – шел он сейчас очень бойко, и содержимое полок быстро редело – дополнялся редкими образчиками дореволюционного Кузнецова, Гарднера и немецкими еще довоенными майсеновскими фигурками. На стенах была любовно проэкспонирована небогатая – уж какая есть – коллекция живописи – отец народов, парадный портрет в кителе, незаконченный, правда, еще прижизненный, пейзаж с церковкой, начала века, и пара натюрмортов без подписи, в богатых рамах – они достались Эде вообще бесплатно. Был у него лет семь назад один любимый клиент, помер уже. Со сталинским портретом Эдя решил расстаться – один толстосум, повернутый на «усатом», давал хорошую цену, очень хорошую. А если еще перекупщицу с Измайловской блошки бортануть… ну ладно, как пойдет. Вот кого точно не обойдешь, так это Светку. Въедливая девка попалась, хотя сам ее научил.
Сейчас, выйдя от старухи, Эдя, конечно, понимал, что заплатить Светке надо, это она зацепила, высмотрела поповского пастушка, а за него у Седого он при самом плохом раскладе получит никак не меньше пятидесяти тысяч. Эдик знал, что обещал, но тянул и откладывал неприятное на потом. После паузы он, наконец, мучительно выдавил:
– Я ж только сегодня вечером буду у Седого, так что завтра, голубка. Морген, морген унд них хойте… Прошу, Светик, не нервничай, все тебе отдам. Ну, пока. Мне еще до Севы подскочить надо.
7. По ту сторону картины
Чехия, март 20… г., акварель/картон. Коллаж
Поначалу глаза Павла как будто лишились способности видеть. Но зато нос, мистически избавленный от насморка, сразу уловил букет привычных запахов. Олифа? Да. Скипидар? Определенно. Потом еще какой-то незнакомый терпкий цветочный аромат. Мгновение спустя воздушный поток донес что-то совсем неприятное. Так пахнет животное… Следующая волна, и ноздри уловили запах моря…
Постепенно пространство наполнили звуки. Как в оркестре, когда музыканты вступают не одновременно все сразу, а один дополняет другого. Где-то вдали зазвонил колокол, гулко, протяжно, сонно. Поблизости зазвучали голоса людей – двое, возможно, трое беседовали. Один голос принадлежал женщине. Павел не понял, на каком языке они говорят, но по мирному течению разговора догадался, что, по крайней мере, тут никто не ссорится. Это почему-то его успокоило. Потом с улицы легкий ветерок донес плач ребенка, еще мгновение, и Павел услышал цокот копыт… старческий кашель. Откуда-то снизу послышалось скрежетание… Мышь? Крыса?
Наконец к нему вернулось и зрение. В первые мгновения перед глазами предстала размытая картинка… перед ним была все та же просторная комната, что на картине, с большим арочным окном. Справа он увидел второе такое же, наполовину прикрытое ставнями. Струившиеся сквозь них лучи заходящего солнца прочертили на ковре полосатые тени. Мягкий теплый свет подействовал на Павла умиротворяюще. Он вдохнул полной грудью и весь как будто растворился в этом свете, воздухе, ароматах. Какая-то неведомая сладкая нега разлилась по всему телу. «Я сошел с ума, – подумалось ему в этот момент, – но если сумасшествие таково, то пусть… я согласен». Вдруг снизу снова послышался скрежет, и сладкий дурман улетучился. Павел шагнул назад, оглянулся и заметил клетку, стоявшую в углу на высоком плетеном сундуке.
