— Обыкновенная, я сам ее обычно наблюдаю. Сердце у нее, мерцательная аритмия, периодически выдает тахикардию. Главное, не пытайся там выпендриваться по последнему слову медицины. Бабушка древняя, семьдесят пять лет, новшеств организм не признает, реагирует на обыкновенный финоптин. Только разведи его на физрастворе и вводи быстрее, иначе эффекта до морковкиных заговин дожидаться будешь.
— Да я и сама разберусь, немаленькая, — рыпнулась я.
— Маленькая, немаленькая, делай как сказано. Я ее и так после брыкинского радикального лечения две недели в порядок приводил, хватит с нее экспериментов… Ты что, еще не пополнялась? — грозно спросил Рудас, увидев, что я заворачиваю к сумочной за чемоданом.
— Да я же только что пришла!
— Ой, Яна, смотри, все надбавки за такое разгильдяйство поснимаю! Ладно, уболтала, бери мой чемодан, хватай вызов — и бегом, чтоб пятками сверкала! Всё, одна нога здесь, другая там — и сразу же обратно.
Всё чудесатее и чудесатее! Чемодан заведующего — вещь священная и неприкосновенная, вплоть до высшей меры. Может, Карабас спятил и решил, что я и в самом деле особо перспективный кадр? Или я всё-таки чересчур похорошела? Кто б был против, а я не возражаю.
Я заскочила в диспетчерскую, забрала у Люси сигналку с адресом и со всей своей нерастраченной энергией ринулась лечить, твердо намереваясь не посрамить славный коллектив и оправдать высочайшее доверие.
Машина покатилась.
— Ну, рассказывай, как ты дошла до жизни такой, — выруливая со стоянки, заговорил мой сегодняшний водитель, симпатяга Лешенька Калугин, еще один местный врун, болтун и хохотун.
— А вот так: шла я, шла, а не доходя уперлась, — сообщила я. — Лучше ты поведай, чего у нас такого замечательного в жизни приключилось?
— Катаемся!..
Правильно, катаемся, без этого никак. Туда-сюда, иногда полсуток без заезда, туда-сюда-обратно, больным уже приятно… Концы неблизкие, мы обслуживаем половину Купчина, территорию с населением приличного областного города. Это обыкновенный спальный район, не из худших, скорее наоборот. Типовая застройка, просторные прямые улицы, пустыри, деревья, сейчас тронутые желтизной, словно бы обрызганные ветреным сентябрьским солнцем. Лично я предпочитаю центр, но и в типовой архитектуре есть какая-то своя, особенная прелесть. Во всяком случае, мне нравится — хотя бы по контрасту, после жития в каменных теснинах центра города.
Равно как нравится мне и моя работа. И не рассказывайте мне, будто бы в Америке функции «скорой помощи» успешно выполняют парамедики — например, пожарные. Во-первых, тут вам не там, а там вам не здесь, а во-вторых, мы не «скорая» — мы служба «неотложной помощи». В ведении «скоростников» — случаи на улице и на производстве, то бишь точно по-американски: подбирай и тягай в больницу. Нам же достаются все острые квартирные болячки, даром что на каждый дельный вызов приходится с десяток маразматиков или истеричек. Этих мы можем и побрить, и отбрить, и добрым матюгучим словом вылечить, но в одном случае из десяти на карте действительно оказывается человеческая жизнь, и тогда приходится выкладываться так, что…
— Ой, ё!!!
…В том смысле, что ради этих случаев стоит постараться. То есть «ё»-то, разумеется, не в том — «ё» и остальные специфические буквы алфавита, как фейерверк из глаз, сыпанулись из меня, когда я для начала приложилась лобешником к стеклу, а затем размазалась хребтом по спинке кресла.
Мы по зеленому сигналу светофора выкатывали на оживленный перекресток, собираясь поворачивать направо. Перекресток из серии нарочно не придумаешь, на дороге — трехполосное движение: из крайней правой полосы — только поворот направо, из нашей, средней — движение прямо и направо, из крайней левой разрешен только поворот налево, через трамвайные пути. И вот, только мы на хорошей скорости начали выполнять маневр, как какой-то идиот на бандитском джипе типа навороченной «тойоты» из крайнего правого ряда решил сделать левый поворот, лихо вылетел нам наперерез — и с грохотом схлопотал в бочину.
К счастью, не от нас, а от не менее навороченного «мерседеса», который на второй космической шпарил по крайней левой полосе, не собираясь никуда сворачивать. Калугин же успел осадить машину, чудом избежав столкновения с этим самым джипом, на юзах вывернул баранку и ударил по газам, уводя нас из-под удара многотонного грузовика с прицепом, накатывавшего сзади. Мы на двух колесах вписались в поворот, а инерционный грузовоз со скрежетом и звоном врезался в кучу металлического лома из «тойоты» с «мерседесом», на заносе вынес их на рельсы и подставил точно под трамвай.
— Ой, ё…
То есть много шума — и ничего. В боковое зеркало я успела разглядеть, как из битых иномарок выдавились стриженые отморозки и слаженно принялись наносить друг другу тяжкие телесные повреждения. Реслинг по-русски на открытом воздухе. Останавливаться мы не стали — покамест жертв не наблюдалось, а когда появятся — пускай «скорая» уцелевших с асфальта соскребает. Это — к ним, типичный случай травматизма на улице и на производстве.
Калугин как ни в чем не бывало крутил-вертел баранку.
— Такова се ля ва, — философски заметил он, — се ля вы, се ля вас. — Калугин покосился на мою физиономию. — Ох, и видела бы ты, что у тебя на физиономии написано! — расхохотался мой замечательный водитель.
— На заборе тоже много чего было написано, а там всего-навсего дрова лежали, — потирая ушибы, нервно парировала я. — И вообще сдается мне, мы уже приехали…
Мы остановились у длиннющей блочной девятиэтажки, одного из тех бесчисленных типовых домов, в которых можно жить годами и не знать, кто обитает за твоей стеной. Или регулярно раскланиваться с человеком на трамвайной остановке, а потом ненароком выяснить, что это он топотает по ночам у вас над головами. Обезличка заразительна, и у жителей таких домов как правило нет ни нужды знакомиться, ни желания общаться. Исключение составляют мамочки с колясками, собачники и старушки у подъездов. Изредка бабушки на лавочках даже учиняют подъехавшему доктору допрос с пристрастием: куда? к кому? зачем? Поначалу я отделывалась расхожей репликой о врачебной тайне, теперь же стала проще: собирайтесь, отвечаю, труповозка я, за вами я приехала. Не нравится — не спрашивайте.
А мне нравится — мне вообще всё нравится. Впору за пристрастность себя дисквалифицировать.
Больная Жмара оказалась такой же, как и большинство наших престарелых хроников. Разве что фамилия малость экзотическая, но с тех пор, как я однажды за день полечила бабушку Робинзон-Крузо (написание через дефис) и дедулю Пьятницу (с мягким знаком), меня пациенткой Жмарой, даром что Аделаидой Митрофановной, так просто не проймешь. Обыкновенная одинокая старушка в исподнем прошлогодней свежести, типовая, как купчинская архитектура, с избытком тараканов в голове и в захламленной двухкомнатной квартире. Маялась она не столько сердцем, сколько одиночеством, в лечении особой нужды не было, но — орднунг ист орднунг, слово босса есть закон и руководство к действию.
Как там у Петра Великого: всякий подчиненный перед лицом начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство. Точка.
Я сняла кардиограмму, на которой увидела то, что и ожидала, то есть ничего серьезного. Выискивая в священном рудасовском чемодане заказанные (или наказанные, как приказанные?) финоптин и физраствор, я попутно думала: как у нашего заведующего хватает терпения возиться со старческими хворями и дурями? Наше старичье в нем души не чает, только и слышишь: «А пускай ко мне именно Альберт Михайлович приедет». Рудас всех их помнит и про всех всё знает, включая имена первых любовников и последних внуков. Вот уж точно подвижник и страстотерпец, я бы не смогла. Мне их, одиноких, немощных, немытых где-то как-то жалко, да, но любить — увольте. Мочить, замечу, тоже.
Аделаида Митрофановна тем временем третий раз повествовала в лицах о том, как плохо полечил ее злобный доктор Брыкин и как добрый доктор Рудас спас ее от неминучей смерти.
