Сигнал бедствия, посланный Лео с вершины, был адресован Алексу, никому другому. И брошенные в доме куртка, рюкзак и ботинки Кьяры свидетельствуют о наличии неких отношений между ней и хозяином «Левиафана». Поначалу Алекс предположил, что его сестру и Лео связывают чувства, но вдруг все сложнее? Вдруг Кьяра солгала брату, сказав, что расшифровать дневник не удалось? До сих пор вопрос их знакомства с Лео оставался открытым: слишком далеки они друг от друга, чтобы встретиться, даже случайно. Между К., на самой макушке которого осел Лео, и Вероной, где обитает Кьяра, — целая пропасть. И дело тут не в расстоянии, это как раз дело пятое, путь от К. до Вероны укладывается в несколько не самых утомительных часов. Они — разные, не совпадающие по ритму, по взгляду на мир: там, где К. слеп, — Верона смотрит во все глаза, и наоборот. То, во что верит К., вызывает ехидную улыбку Вероны. За то, что ценится в Вероне, в К. и ломаного гроша не дадут. Кьяра уж точно не даст, в К. она умирала от тоски, но и в Вероне не особо развернешься. И настоящего журналистского расследования иногда приходится ждать месяцами, а тут…
— Ты солгала мне, Кьяра! — произносит Алекс вслух, обращаясь к билету на Каттолику. С тем же успехом можно было обратиться к Тулио Амати или к торговому центру из заметки об обрушении крыши, но лучше уж билет.
Кьяра любит путешествовать.
Хотя в последнее время она совсем забросила Тибет и Латинскую Америку. На смену им пришла Европа. Означает ли это, что Кьяра остепенилась и больше не жаждет острых ощущений? Может быть, а может быть и нет… Кьяра ездила в Португалию, и, если откусить от этого слова пышный петушиный хвост, получится «Порту». Город, в котором Лео нашел старую карту и еще множество удивительных вещей. Он сам сказал об этом Алексу, хотя и не уточнил, каких именно. Но и одной карты достаточно, ведь именно она привела его сюда…
Да нет же!
Не она — O N O R E.
Честь семьи Лео не имеет никакого отношения к Кьяре, но зачем-то же она ездила в Португалию? Есть еще одна страна, в которой Кьяра успела побывать после того, как брат всучил ей дневник. И эта страна — Тунис. Слишком много совпадений, все они жмутся друг к другу, пытаясь удержаться на крошечном, величиной с запонку, пятачке. Приходится признать — холод и тьма положительно сказываются на умственных способностях Алекса, его логика — безупречна; жаль, что ни Лео, ни Кьяры здесь нет. И проверить свои умозаключения невозможно. Но и без дополнительной проверки ясно: встреча его сестры и метеоролога вовсе не была случайной. Иначе Кьяра не появилась бы здесь. Единственное, что смущает Алекса, — присутствие в «Левиафане» Джан-Франко. Не мертвого (о мертвом бармене он предпочитает не вспоминать) — живого.
В качестве кого он оказался в доме Лео? Приятеля хозяина, старинного знакомого Кьяры? Но Лео никогда тесно не общался ни с кем из жителей К., а Кьяра, та вообще вспомнила дружка по детским играм с трудом. И тем не менее Джан-Франко поднялся сюда — вместе с Кьярой, или вместе с Лео, или отдельно от них обоих. Только затем, чтобы встретить здесь свою смерть. Если бы смерть застала его на плато возле дома или в непосредственной близости от выпотрошенного арсенала — это еще можно было как-то объяснить. Связать с сигналом бедствия и последующим исчезновением хозяина и гостей «Левиафана». Но Джан-Франко, прежде чем умереть, мылся в душе. Сам по себе факт помывки не криминален, особенно после морозного восхождения, но вряд ли, направляясь в душевую кабинку, Джан-Франко оставил бы дверь открытой.
Любой человек, находясь в гостях, в чужом доме, и решив помыться, обязательно закроет дверь на щеколду. Алекс запирается в ванной, даже приезжая к родителям, а ведь они ему совсем не чужие. Он делает это автоматически, как и большинство людей. Джан-Франко тоже относится к большинству, ничего выдающегося в нем нет, кроме татуировки с птичьим яйцом. Джан-Франко благоразумен, основателен, физически силен, но прежде всего — благоразумен. Он просчитывает каждый свой шаг, оттого и дела в «Carano» идут хорошо.
Подъем на вершину, в проклятое место, о котором Джан-Франко, как местный житель, знает не понаслышке и интуитивно опасается, благоразумным шагом не назовешь. И у бармена должны быть веские причины, чтобы совершить этот шаг…
Вот черт!
Все здесь — и живые, и мертвые, и затерявшиеся во мраке — знают больше, чем знает Алекс. Кто эта женщина, чью фотографию он держит сейчас в руках? Женщины не вписываются в довольно стройную картину, нарисованную Алексом, как не вписывается в нее Джан-Франко. Листок с именем Барбагелаты, литерный билет в Каттолику — значит, и на снимке должен быть второй участник преступления, берсальер Нанни Марин. Именно это следует из логики двух мемориальных стен. Убитые — по правую руку от Алекса, убийцы — по левую. Но вместо Нанни Марина на Алекса смотрит женщина. Этой фотографии не меньше лет, чем снимку из фотоальбома. А о женщине можно сказать только одно: она очень красива.
Намного красивее, чем любая из киноактрис. Намного красивее, чем любая из девушек, с которыми когда-либо сталкивался Алекс и в которых он был хоть немного влюблен. По сравнению с ней даже Кьяра выглядит энергичной, хотя и не лишенной шарма дурнушкой. А ведь до сих пор сестра казалась ему эталоном женской привлекательности. И не только ему, о чем свидетельствуют молчаливые толпы Кьяриных поклонников. Но по здравом размышлении красота Кьяры легко распадается сразу на несколько составляющих: ум, страстность, порывистость, веселый цинизм. И еще — Кьяра очень живая и обаятельная.
А женщина с фотографии просто красива. И это — ее единственная отличительная черта. Ничего другого в голову не приходит, кроме возгласа «Божественно хороша!». Встреться такая женщина Алексу, он обжег бы глаза и замер на месте, но даже не подумал увязаться за ней в надежде познакомиться. Впрочем, так и произошло: он замер, едва сняв фотографию со стены и бросив на нее один-единственный взгляд. Затем сбежал в рассуждения о Нанни Марине — и снова вернулся. Второй взгляд был более осмысленным («божественно хороша!»), а сейчас Алекс грустит. Какой бы прекрасной ни была женщина с фотографии, серная кислота времени давно разъела эти безупречные черты. То же произойдет и с Кьярой, и уже происходит с мамой, но Алекс грустит именно о ней — о незнакомке. Ему легко представить, как незнакомка садится в ретропоезд на Каттолику, занимает место номер двадцать один в седьмом вагоне. Кем были ее спутники — неизвестно, но и они подумали: «Божественно хороша!»
Алексу хотелось бы защитить незнакомую красавицу. Мысль о том, что она провела столько времени во мраке, одна-одинешенька, в опасной близости от крови и смертей, ему невыносима. Единственное, что утешает, — улыбка незнакомки. Едва заметная, рассеянная. Она как будто подбадривает Алекса, а именно это нужно ему сейчас больше всего.
Алекс устал.
Устал от холода и темноты, устал тыкать фонариком в стены и строить предположения относительно произошедшего здесь. Хорошо еще, что в комнате нашелся стул. Простой венский стул, он стоит в центре помещения, равноудаленный от убийц и их жертв и от поезда на Каттолику. Место выбрано не случайно, оно позволяет взглянуть на ход событий непредвзято и охватить всю картину целиком. Как долго можно просидеть на таком жестком стуле? Как долго сидел здесь Лео, разглядывая хвосты воздушных змеев и поезда на Каттолику? О чем он думал?
Оседлав стул, Алекс вытянул ноги и подождал несколько секунд: никаких особых откровений на него не снизошло. Зато он вспомнил о следах на лестнице: самое время исследовать подошвы! Но сбрасывать обувь в присутствии женщины (пусть и фотографической) Алексу не хотелось. Подумав, он сунул карточку в карман рубашки, после чего снял правый ботинок и осветил фонариком подошву. Ничего криминального на ней не обнаружилось, хотя рифленая поверхность была темнее, чем обычно, — почти черной. Алекс послюнил палец и провел им по самому краю: он явно во что-то вляпался, если судить по испачканной подушечке, — только во что? И в точности определить цвет не удается: если на подошве он выглядел как черный, то теперь Алекс склоняется к грязно-коричневому. Он почти не видел таких мутных цветов в природе, разве что… Мелкие животные — грызуны, которых они с Кьярой хоронили в детстве! Их шкурка отливала таким же грязно-коричневым. Грызуны и птицы с потемневшими перьями. При жизни птицы могли быть сколь угодно яркими, а после смерти становились одинаково унылыми. Взрослый мальчик Алекс знает, что это всего лишь причуды памяти, они не соответствуют действительности птиц и грызунов, даже мертвых. Но это соответствует реальности незнакомки, спрятанной в нагрудный карман. И реальности Нанни Марина, который был вытолкнут взашей на последнюю страницу фотоальбома близнецов. Алекс лишь по инерции отнес обе фотокарточки к «белым», на самом же деле это дурно выполненная состарившаяся сепия, грязно-коричневая.
