Внезапно все кончилось. Руки мягко, но решительно отстранили его. Вуд повернулась спиной. Увидев ее лицо снова, Босх сразу узнал начальницу службы безопасности. Если она что-то заметила, если обратила внимание на его чувство, то, казалось, не придала этому никакого значения.
— Спасибо, мне уже лучше, Лотар. Проблема в том… Дело в том… Один из нас хочет загубить определенные картины Мэтра, это, кажется, ясно. Мотивация в данный момент для нас не важна. Может, он его ненавидит. А может, ему платят за помощь. Его антенны будут и дальше передавать информацию Художнику, его чертовы антенны будут посылать ему информацию, и Художник подготовит план или изменит его (потому что я уверена, что план у него уже есть) в зависимости от наших решений… Так что я не думаю, что мы можем его поймать. Наш единственный шанс — его опередить. Разгадать его следующую цель и самим расставить ему ловушку.
Она замолчала. К ней снова вернулась обычная жесткость. Она хмурила лоб и продолжала:
— Художник попробует уничтожить одну из картин коллекции «Рембрандт». Будем исходить из этой гипотезы. Но какую? Всего тринадцать картин. Их выставят в пятисотметровом туннеле, сооруженном из занавесов на Музеумплейн. В середине туннеля будет полная темнота, только свет, исходящий из самих картин. Мы не сможем воспользоваться даже инфракрасными лучами для их охраны. Тринадцать гипердраматических картин, основанных на тринадцати полотнах Рембрандта: «Урок анатомии», «Ночной дозор», «Христос на кресте»,[6] «Еврейская невеста»… Поразительная, но и рискованная выставка. Если бы мы смогли заранее узнать, какую из них он выберет, мы бы приготовили ему ловушку. Но как узнать? Некоторые картины еще даже не закончены. Прямо сейчас помощники из отдела искусства делают с фигурами эскизы в домиках Фонда. Как узнать, какую картину выберет Художник на этот раз, если они еще даже не закончены?
Босх заговорил успокаивающе:
— Выставка «Рембрандт» меня не беспокоит, Эйприл: охранять каждую картину и внутри, и снаружи туннеля будет чуть ли не целая армия плюс местная полиция и корпус жандармерии. А в гостинице несколько охранников будут дежурить в каждом номере. Картины ни на секунду не останутся одни. Мы постоянно будем контролировать личность наших людей с помощью дактилоскопического и голосового анализа. И все охранники будут новыми, прибудут в последнюю минуту. Что может провалиться?
Вуд смотрела на него в упор. А потом спросила:
— Тебе уже прислали список оригинальных моделей, которые участвуют в картинах?
— Еще нет. Знаю, что участвуют Кирстен Кирстенман и Густаво Онфретти, но… — Он заметил, что на лице Вуд опять появилось беспокойство. Его охватило отчаяние. Он попробовал как-то ее подбодрить: — Эйприл, ничего не случится, вот увидишь. Это не просто оптимизм, а логическое заключение. Мы сможем спасти коллекцию «Рембрандт», я…
Вуд его перебила:
— Ты прекрасно знаешь одну из моделей, Лотар.
Она сделала паузу. Босх с недоумением смотрел на нее.
— Одной из картин будет твоя племянница Даниэль.
Тянущиеся к ней в темноте руки казались рисунком ночи.
Она вскрикнула и попыталась перекатиться через матрас, а ее мозг растекался в океан ужаса. Что-то схватило ее запястья, шершавый и тяжелый груз обрушился на живот. Прижатая спиной к матрасу, она билась и кричала. Контролируемый высшим разумом паук ощупал ее безгубый рот, рот с растушеванными губами, и стиснул его. Это была рука. Кричать она не могла. Вторая рука сжимала ее правое запястье. Она забилась в поисках глотка воздуха. Нос был свободен, но ей нужно было глотать кислород. Ее груди плющились о какую-то ткань. В нескольких сантиметрах от ее глаз плавали два зеркальца: она чудесно видела их, даже в темноте, и ей показалось, что она может разглядеть в них свое собственное лицо с заткнутым ртом.
— Не ори… Тихо… Тихо…
Теперь наконец она знала, кто это (этот голос, эти руки, двух одинаковых людей быть не могло), и начала догадываться, что происходит. Но первоначальный шок был слишком силен, и она не была к нему готова. Она знала, что им и было нужно, чтобы она не была готова. Несмотря на это, ей хотелось, чтобы было так. Если она вот-вот переступит последнюю грань, ей следует собраться с силами. Она начала сопротивляться. Рука схватила ее за волосы.
— Я скажу тебе… Скажу… что будет… если ты не сделаешь все, как я хочу… ты… Если ты не сделаешь, что я хочу…
Каждая выплеснутая ей в ухо фраза сопровождалась резким рывком за волосы. Уль дергал так, что у нее искры из глаз сыпались. Но он допустил ошибку: дал ей слишком много времени, чтобы прийти в себя. Клара снова становилась хозяйкой своего тела и своих эмоций. Она была еще очень слаба, но уже могла ответить. Она уперлась пятками в пол и двинула бедрами вверх — это движение привело Уля в замешательство. Она ждала жесткой реакции, и реакция сразу же последовала. Клара получила пощечину. Не очень сильную, но ее оглушило.
— Не вздумай снова… Что ты хочешь, а… что ты хочешь сделать…
Клара, тяжело дыша, застыла, обдумывая, что делать дальше. Она знала, что, если уступит, все кончится. В этом она была совершенно уверена Но уступать ей не хотелось. Если она рискнет, если будет противостоять действиям Уля, он сгустит темноту мазка. Если она и дальше будет сопротивляться, напряжение перейдет границу, и произойдет «прыжок в пустоту». Она никогда не «прыгала в пустоту», ни с одним художником, эта техника слишком опасна. Можно было дойти до любой крайности: ее повредят, возможно, серьезно. Повреждение может быть необратимым. Хоть сейчас она работала не в арт-шоке, эскиз явно был очень жестким (самое жесткое и рискованное). Ей было очень страшно, она не хотела страдать, не хотела умереть, но Клара не желала останавливать этот процесс. Не было уже никаких сомнений в том, что ее пишут, и она не хотела их сдерживать. Она отдавалась им, как раньше отдавалась Вики, Брентано, Хобберу, Гурнишу.
Не отпуская ее волос, Уль отстранился, будто желая показать кому-то ее пойманное лицо. Ее слепил луч фонаря.
— Все как я хочу, слышишь?… Будешь умницей?… Будешь делать все, что я хочу?…
В ответ она ударила коленом в тени. Тогда нападавший набросился на нее с удвоенной яростью. Она снова забилась, сопротивляясь. Ей было жутко страшно, и именно поэтому, именно поэтому она хотела идти дальше. Она дрожала, задыхалась, ждала, что произойдет нечто ужасное, надеялась, что произойдет нечто ужасное, верила, что черная рука искусства наконец перенесет ее в полнейшую безвозвратную тьму без надежды на спасение. Она жаждала, чтобы Уль написал ее самыми насыщенными и мрачными красками: голландскими красками. Она закрутилась, как кошка, раскрыла рот, чтобы попытаться укусить. Она ждала новой пощечины и приготовилась получить ее.
Вместо этого все застыло. Послышались крики. Уль выпустил ее. Она осталась одна, на спине, на матрасе. Она едва могла поверить в происходящее. Среди криков Клара расслышала юношеский порыв голоса Герардо. Зажегся свет, и она заморгала.
В кухне стояла поразительная тишина. Уль приготовил кофе для Герардо и Клары и кофейный напиток для себя. На своем ломаном испанском он объяснил, что у него высокое давление. Принимая во внимание то, что произошло в спальне полчаса назад, эти слова казались шуткой, но никто не засмеялся.
— Сахар? — спросил Уль.
— Нет, спасибо, — поблагодарила Клара.
Они еще не отдышались после бурных занятий живописью. У Клары было несколько незначительных синяков, но они даже не болели. Она надела халат. Когда Уль вышел из кухни, Герардо и Клара некоторое время молча пили кофе. За окном утро меняло свой цвет. Птицы завели прозрачный разговор на фоне далекого шума машин. Вдруг Герардо посмотрел прямо на нее. Его глаза покраснели, как будто он плакал. Его мушкетерская бородка и тонкие усы словно специально подыгрывали общему унынию, написанному у него на лице, и казались подстриженными хуже, чем обычно. Но через минуту он заговорил обычным веселым и уверенным тоном:
— Я все запорол, дружочек. Но клянусь Богом, я так дальше не мог. Не мог и все. Если меня уволят, мне плевать, слышишь? Мэтр вышвырнет меня, но мне все равно. С меня хватит.
Он посмотрел на нее и улыбнулся. Клара хранила жестокое молчание.
— Тебе пришлось плохо, дружочек. Тебе пришлось очень плохо. Почему ты не уступила? Ты же знала, что единственный способ снизить интенсивность тона — это уступить. Если бы ты уступила, мы бы перестали тебя писать…
Последовало молчание.
— Ну-ка идем прогуляемся, — вставая, сказал Герардо.
