Через какое-то время Сандор вернулся, и пришла горничная, чтобы приступить к уборке. Он взял корзину с цветами, протянул ее ей и сказал, что это для нее.
– За то, что подчищаете мое дерьмо, – сказал он.
Мы пошли в наш номер, но, думаю, мы оба знали, что больше в нем не задержимся. Наши вещи висели в шкафу, там был и новый костюм Сандора, а вот запас выпивки, и сумка с автомобильными номерами, и все снимки с Принцессой, которые Сандор называл портфолио, – все это лежало в багажнике «Кавальера». Сандор забыл об этом, и я решил, что пусть все остается как есть, не стал напоминать ему – пока, во всяком случае. Главное, что я не забыл взять с собой мини-телевизор и бритву.
Сандор не расплатился по гостиничному счету.
– Мы еще вернемся сюда, да? – сказал я.
– Может быть. Кто знает?
Но он забыл, что у нас нет машины. Он спросил у администратора, как добраться до ближайшей железнодорожной станции. Туда ходит автобус? Конечно, мы доставили им массу неприятностей, можно взглянуть на это и так, и для них это, вероятно, стало поводом заговорить с нами в высокомерной манере, с таким видом, будто они никогда в жизни не слышали об автобусах, а если и слышали, только потому, что этим видом транспорта пользуются их домработницы. В общем, нам предложили такси, но карточкой «Американ экспресс» с водителем такси не расплатишься, да и деньги в таком захолустье с нее не снимешь.
Как оказалось, Принцесса оставила свой зонтик-гольфер в стойке. Я узнал его, такой яркий и веселенький, а вот Сандор, думаю, нет. Он был в том состоянии, когда смотрят на вещи и не видят их. Мы вышли на улицу и зашагали вперед. У меня здорово распухла челюсть, у Сандора было забинтовано запястье, и кровь продолжала сочиться сквозь салфетку.
– Ходячие больные мы с тобой, малыш Джо, – сказал он.
– Тебе стоило бы пойти к врачу. Нужно бы наложить швы.
– Это не имеет значения, – сказал он, а потом: – Я не умру от потери крови.
Я спросил у него, куда мы поедем на поезде, но прежде чем договорил, я обо всем догадался.
– Мы едем к Диане, да? Конечно, к ней. – Мне понравилась эта идея, я верил в Диану, в то, что она все исправит.
– А куда же еще? – сказал он, и тут рядом остановилась машина, и водитель предложил нас подвезти. Такое часто случается на проселочных дорогах, в отличие от городов и автострад. Сандор сказал, что это потому, что на селе люди едут по дороге, видят идущего по обочине человека и думают, а вдруг он из соседней деревни; что они здесь все как соседи. Водители не боятся подвозить пешеходов.
Я бы хотел не думать о том, что произошло, но я думаю. Я прокручиваю и прокручиваю все у себя в голове, и, возможно, это хорошо, что я так делаю, думаю об этом и вижу все это и поэтому могу поверить в это, поверить, что все было реально.
Сандор купил нам два билета до Нориджа. Экспресс проезжал в два пятнадцать, а обычная электричка отходила в два двадцать. Мы поднялись на платформу. Он сказал:
– Помнишь, как мы пришли сюда и увидели, как проносится экспресс?
– Это было не здесь, Сандор, – сказал я. – Это было южнее, ближе к Лондону.
– Везде одно и то же, – сказал он. – Поезд-то тот же. Интересно, с какой скоростью он идет? Как ты думаешь, миль сто в час есть?
Прежде чем я успел ответить, что не знаю, откуда мне знать, зазвучал голос в системе оповещения: «Пассажиры второго перрона, просьба отойти от края платформы. Отойдите дальше от края платформы».
Экспресс слышно на очень большом расстоянии. Он ревет, как зверь. Мы не отошли от края платформы, тогда не отошли, ведь на это достаточно всего секунды. На помесь управляемой ракеты с драконом – вот на что он похож, тот поезд, тот междугородний экспресс. Он разрывает воздух, от него дрожит платформа, он заставляет людей охать и улыбаться.
Сандор посмотрел на меня. Он слегка улыбнулся. Он сказал:
– Это великий поезд. – И прыгнул.
Должно быть, машинист начал тормозить в тот момент, когда увидел Сандора, но поезд еще долго не останавливался. Меня отбросило воздушной волной, я кричал. Если бы я знал, что сейчас произойдет, то прыгнул бы с ним, клянусь, прыгнул бы. Но я не знал; я думал, глупец, что мы едем к Диане, а к тому моменту, когда поезд наехал на него, вышиб из него жизнь, перемолол колесами его тело и размазал по серебристым рельсам, прыгать было уже поздно.
Не знаю, что было потом, что они сделали, потому что меня отвезли в больницу. Для лечения от шока, как они сказали. Но то был не шок, а скорбь, а от скорби лечения нет. Нет такого укола, который высушил бы слезы, ручьем текущие из глаз. Нет такой таблетки, которую можно было бы принимать три раза в день во время еды, и она уняла бы рвущее душу горе.
Там Тилли и нашла меня. Она прочитала в газете, что после «несчастного случая» «Скорая» отвезла спутника Александра Уинкантона в больницу, и пришла и забрала меня в свой кемпер. Я погружался в новую депрессию – я всегда знал, что так произойдет, если мы с Сандором расстанемся, – я чувствовал, как она наваливается на меня, вернее, увлекает меня за собой, она скорее походила на утрату, чем на явление. А потом я стал ощущать, как у меня в голове опять хлюпает маслянистая вода, она перекатывалась с одной стороны на другую. Забавно: меня спас мой крохотный телевизор, который Сандор купил мне, когда у него появилась карточка «Американ экспресс» и когда он делал вид, будто ему пришлось выкрасть ее у Дианы. Все остальные наши вещи пропали, что-то осталось в гостинице, что-то – в багажнике «Кавальера», а что-то потерялось по дороге, но Тилли спасла мой телевизор и сохранила. Я думал: он всегда будет напоминать мне о нем, о том, что он привязался ко мне, что он нуждался во мне. Знаете, я принадлежал ему, потому что он спас мне жизнь. А вот если бы я смог спасти его, помешать прыгнуть под тот поезд, стал бы он принадлежать мне?
У меня остался мой телевизор и его бритва. Я так и не выбросил ее, хотя и собирался, только какой мне от нее прок, я не знаю. Вряд ли я решусь когда-нибудь побриться ею, и вообще я отращиваю новую бороду. Для меня это тоже какая-то помощь, я снова смогу прятаться в нее.
– Надеюсь, ты не обидишься, если я спрошу, – сказала Тилли, – были ли у вас с Сандором какие-нибудь гомосексуальные отношения?
– С чего ты так решила? – сказал я. – Сандор был не из таких, ты сама отлично знаешь. То есть ты должна бы знать.
– Если честно, Джо, я спрашиваю именно из-за того, как он себя вел со мной. Но теперь я думаю, что он просто любил Нину Эбботт, и больше никто его не интересовал. Тебе не кажется, что он был помешанным? То есть спятившим психом, не от мира сего?
Вы не замечали, как много слов используется, чтобы описать безумие? Больше, чем для секса, чем для мужского «прибора», да и чем для женского тоже.
– Больше так не говори, – сказал я. – Никогда так не говори.
Она больше и не говорила, и было это месяц назад. И за этот месяц случилось многое. Мы уехали на кемпере далеко-далеко, через Эссекс, через Дартфордский туннель, в Кент, нашли оборудованную стоянку и теперь там живем. На стоянке царят чистота и порядок, она разбита на поле, вокруг которого высажены молодые деревца, от нее рукой подать до деревенского паба и магазина. Тилли нашла работу в баре. Она говорит, что я тоже должен искать работу, и я знаю, что она права, но мне трудно представить себя работающим, это выглядело бы странно. Я каждый вечер прихожу в паб и разговариваю с людьми; я узнал, что местные были против стоянки для домов на колесах, но совет сказал, что оборудовать ее придется, чтобы стимулировать туризм. Меня это вполне устраивает. Если бы я сейчас жил в доме, в комнате какого-нибудь дома, воспоминания о Сандоре стали бы для меня слишком болезненными. Ведь мы с ним всегда жили вместе, в убогих комнатушках или в роскошных номерах, но всегда вместе, в одной комнате.
У нас, естественно, одна кровать. Сначала я сдвинулся к самому краю, чтобы не касаться Тилли. Я помнил, что случилось, когда я прикоснулся к Сандору. Но Тилли не Сандор. Жаль, что она не Сандор, но желания – не лошади, на которых можно было бы ускакать в мир мечты. И она мне не родная сестра. Какое-то время она лежала рядом, потом подвинулась ко мне и обняла, ну и, в общем, теперь у нас полноценные сексуальные отношения. Во всяком случае, она так говорит, и, наверное, это так, если она так говорит. Опыта в этих делах у меня нет, поэтому знать наверняка я не могу. То ли это, чем занимались Мама и Папа, и мои родители, и родители Тилли?
Забавно, что именно ради этого люди впадают в раж, рушат свои жизни и убивают себя. Стоит ли оно того? Ведь это то же, что и хорошая еда, причем не всегда секс столь же хорош, как еда. Трудно вообразить, чтобы кто-то угрожал кому-то убийством или похищением или убивал себя только потому, что не получил цыпленка табака на обед. Тилли говорит, что все совсем не так, что у меня неверное представление. Только она не понимает одного – кажется, этого не понимает никто: то, что для других неверное представление, для тебя, возможно, самое что ни на есть верное.
