стол на первом ряду и уселся.
За ним вошли и остальные: Джеймс Хантер в костюме цвета свежесмолотого кофе, Сабрина Сноу в белоснежном платье чуть выше колена, и Лиза Грейс в комбинезоне благородного бордового цвета.
Совсем как судьи на шоу талантов.
Они сели рядом с Шелдоном и даже не взглянули на творившееся за их спинами. Кажется, даже не услышали шорохов и кашля.
Аудитория молчала. Все вдруг почувствовали себя обманутыми.
— Что происходит? Я сплю? — прошептал Осборн.
— Нет. Они на самом деле пришли, — ответила Грейс.
Осборну казалось, что это видение, очередная шалость градусов. Но миражи не исчезали, а только продолжали сидеть, дожидаясь начала занятия. Позади уже перешептывались. Появление их — настоящая сенсация. Вторая за последние недели, но более удивительная и не менее необъяснимая, чем исчезновение Уайтхеда.
— Ого, у нас гости! — воскликнула вошедшая в аудиторию профессор Ливье, небрежно державшая сумку двумя пальцами, ногой закрывавшая дверь и успевавшая еще и пить кофе на ходу.
— Мы здесь все гости, — с улыбкой заметил Джим. Голос его эхом отразился от стен и показался особенно громким.
— Что-что, прости? — улыбнулась Жаклин Ливье и бросила сумку на стол. Она не упала, даже не наклонилась, а остановилась на середине.
Грейс сдержалась и не улыбнулась.
— Мы все же здесь гости, профессор, — повторил Джим. Он сидел вполоборота, закинув ногу на ногу, так, чтобы его довольное лицо видели все.
— Это почему же, — Ливье взглянула на список студентов, — Джеймс? — Она скрестила руки перед грудью и присела на край стола.
— Потому что мы все приходим и уходим. А так делают гости, — пояснил Джим.
С задних рядом послышались громкие смешки.
— Не стоит смеяться, Джеймс дело говорит, — подняла руку и остановила хохот Жаклин Ливье. — Только ты упустил, Джим, что гости бывают частые, а бывают — редкие.
— А разве частые гости не надоедают? — спросил Джим и улыбнулся.
Улыбка напротив исчезла.
Все стихли.
— Лучше надоесть, чем забыться, Джеймс. И тебе, как студенту, стоило бы об этом подумать, — сказала преподавательница, оперлась руками о стол, опустила ноги на пол и отошла к доске, отвернувшись от класса. — Открывайте тетради или ноутбуки и записывайте тему. Сегодня придется поработать.
Джим долго сидел молча, улыбался, размышлял о своем, и видно было, как хотелось ему что-то сказать. Но стоило ему взглянуть на улыбавшегося Шелдона, крутившего в пальцах ручку, проследить за тем, как кончик ее коснулся надписи на огрызке бумаги, превозмог себя.
— Чертов богатенький мальчик. И все им дозволено, — прошипел кто-то сзади.
А Джим Хантер улыбался. И выглядел таким счастливым, будто не было на свете более занятного дела, как пререкаться с преподавателем.
— Простите, профессор, могу я поинтересоваться? — подал голос Шелдон.
Профессор обернулась, определила, кто спрашивал. Улыбка на мгновение сползла с ее лица, но быстро вернулась.
— Да, Шелдон, что ты хотел? — проговорила она по-прежнему приятным голосом.
— Скажите, почему практически вся программа нашего курса построена на том, чтобы изучить все что угодно, кроме смысла слов?
— Программа направлена на то, чтобы по окончании университета вы стали мастерами в своем направлении, — отрапортовала Ливье.
— Вы не понимаете.
— Тогда что ты спрашиваешь?
— Зачем нам тратить три года на изучение строения слов, если мы все равно не знаем, что выразить этими звуками?
Профессор оперлась о доску и хмыкнула. Окинула взглядом аудиторию и, увидев, что большинство поддерживало ее, спросила:
— Можешь объяснить, Шелдон?
— Мы же с вами сейчас разговариваем?
— Разговариваем. — Казалось, Ливье хотела кивнуть, но замерла, вытянулась, словно боялась сделать лишнее, необдуманное движение.
— А какая разница, что спросил бы я триста лет назад? Меня тогда не было, вас — тоже. Так зачем изучать древний английский?
— А тебе разве не хочется узнать, как все было?
— А вы уверены, что вы изучаете то, что было на самом деле?
— Конспирология здесь роли не играет, — сказала профессор Ливье и наконец-то смогла улыбнуться. Улыбнулась скромно, как на собеседовании, без зубов, мимолетным движением губ. — Потому что это — история языка, Шелдон. Как бывает история государств.
— Государства — это не собрание звуков. Это судьбы. И я говорю не о конспирологии.
— Языки тоже — судьбы.
— Тогда почему мы изучаем судьбы звуков дольше, чем судьбы людей? Не кажется ли вам, что это противоречит самой сути образования? — сказал Шелдон и улыбнулся.
— А тебе не кажется, что сути образование противоречат твои прогулы? — спросила преподавательница и улыбнулась уже широко, по прежнему, когда в аудитории послышались одобрительные присвистывания. — Может, если бы ты посещал мои лекции и знал столько, сколько твои одногруппники узнают на лекциях, не задавал бы таких глупых вопросов.
— А ваше желание самоутвердиться за счет меня не кажется вам противоестественным для преподавателя?
— Что ты имеешь в виду?
— То, что если бы у вас были достойные причины переубедить меня, вы бы это сделали. Назвали бы войны, которые произошли из-за несогласия государств в использовании языков, о том, как люди резали друг друга за неправильное именование чего-то. Такое ведь было, я и без вас знаю. Но вы молчите.
— Мы разговариваем на разных языках, Шелдон.
— На одном. Только вы говорите о форме, а я — о смысле.
— Смысл неотделим от формы.
— А вот тут вы совсем не правы, профессор. Я могу солгать так, что вы поверите. Это будет форма правды, но смыслом окажется ложь.
— Я пойму.
— Вы, кажется, уже не поняли.
Волосы профессора Ливье, казалось, наэлектризовались и тянулись к потолку. Шелдон молчал. Ему нравилось смотреть на то, как люди, уверенные в своей безупречности, в один миг теряют лоск и превращаются в настоящих себя, обыкновенных и ничем не отличающихся, кроме приятного голоса, надломить который ничего не стоит.
Жаклин Ливье крутила в пальцах ручку, украшенную стразами. Лицо женщины каменное, казалось, покрывалось маленькими трещинами. Грейс смотрела на нее и думала, что профессор бы разлетелась на кусочки, если бы пальцем
