своих поступков. Вот если бы она сейчас заплакала, как та маленькая Джуди из нашего общего детства, я бы обнял её и нашёл слова утешения. Но не сейчас.
– Ты настолько горд и равнодушен ко мне, что не желаешь даже осуждать.
– Судить я могу только себя самого. И больше никого.
– Как великодушно! – возмутилась Джуди. – Ты не снисходишь до тех, кто вымазался, вместо этого ты воспаряешь над ними ещё выше. Знаешь кто ты, Макс? Ты – самая гордая птица, что когда-либо взвивалась в северное небо. Я никогда не смогу взлететь настолько высоко, чтобы стать тебе ровней. Наоборот, я падаю всё ниже и ниже и так плачу за то, что влюбилась, за то, в кого влюбилась. Но это – моя жизнь!
– Вот, значит, каким ты меня видишь?
Мы оба замолчали. Я и не знал, что лучше и проще пасть в грязь, чем возноситься над другими, чтобы достичь желаемой цели. Сейчас я был ястребом, а Джуди комаром, которого в любой момент можно было без труда пришлёпнуть.
Мне было больно и странно. Девушка, о которой я мечтал, обнажила передо мной свою душу, а мне не хотелось видеть эту наготу, потому что всё оказалось не таким, как я себе представлял. Я её жалел, но не как несбывшуюся мечту, а как раздавленную автомобилем кошку. Или я оказался редким чистоплюем, или я – просто дурень и слишком молод, чтобы понять и принять, что моя Офелия исчезла, а вернее, никогда не существовала.
А может, мне стоило бы начать посещать бордель и узнать получше женскую суть, и перестать быть глупцом? И вообще спускаться почаще со своего холма. У подножия тоже есть люди, и они могут быть ранены.
Когда-то мы с дедом вели разговор о женщинах, и он говорил, что всегда доверял мужчинам в сутане больше, если они ходили в siùrsachd [59]. Они гораздо ближе мне по духу, говорил дед, потому что происходят из того же мужского племени, что и я, а не из жидкого теста, именуемого религией. Бога мы придумываем внутри себя, а значит, чем ближе мы к своему роду, тем ближе мы к богу, а мужчины моего рода ходили в siùrsachd.
Зря, наверное, я не сделал тогда выводов из дедовых речей. И я ведь того же рода.
Позже мы обсуждали этот вопрос с Адамом. Его тётка из Бергена слыла ярой нонконформисткой, отстаивая католическую церковь среди своих подруг – поборниц чёрного протестантизма. Они восхваляли протестантскую Реформацию и с наслаждением звали католичек вавилонскими блудницами.
– Известно ведь, – говорили они, – как эти ваши девицы, что покраше, достигнув половой зрелости, идут жить в отведённые для красавиц монастыри. Там паписты выбирают себе метресс [60].
Может, всему виной дохлая крыса? Та, что я в детстве бросил в почтовый ящик Расселам. Могла её обнаружить Джуди? Может, с того момента её жизнь и стала пропитываться ядом? Может, это именно я преподнёс ей символ неудач? Но ведь не одна Джуди, а многие строят жизнь так, как позволяют обстоятельства.
Война кончилась де-факто, как любит повторять мой отец, но её последствия, как вулканический пепел после извержения, ещё долго будут облетать земной шар. Много кто пострадал материально, и не у всех отцы юристы с нетронутыми капиталовложениями. Не у всех выходит сказка, какой я представлял свою будущую жизнь; у многих она – как путешествие по полю сражений, где окопы и мины, где оступиться можно на каждом шагу.
Может, им всем в детстве подбрасывали дохлых крыс такие чистоплюи, как я?
Я провёл ладонью по своему напряжённому лицу, мне стало непереносимо тошно от самого себя. Надо было читать Ремарка вовремя. Возможно, я бы начал понимать Джуди гораздо раньше и в себе бы худо-бедно разобрался, и тогда бы мы здесь не сидели так, отстраняясь друг от друга.
– Ты любишь его? Этого романтичного капитана Крюка? – спросил я.
Джуди не ответила, но мне показалось, что она улыбнулась глазами. И это была та самая улыбка, о которой спрашивал меня Адам.
– Да. Мы хотим пожениться, – сказала Джуди, оттаяв слегка. – Но нам обязательно надо отсюда уехать.
– Далеко?
– Как можно дальше.
– Чтобы найти себе и Хью работу?
– Вначале мы только этого и хотели. Но потом случилось убийство. И всё пошло ещё хуже, чем могло. Я так надеялась, что отец выиграет на скачках, как он мне обещал, что мне не придётся вновь торговать собой. И что было самым ужасным – о моей тайне узнала Летисия.
– Как она смогла? Неужели Стэнли…
– Нет, всё очень… всё гораздо проще. Я ходила в тот вечер на маяк. Примерно в двадцать минут восьмого я поднялась в башню, надеясь застать там Стэнли на дежурстве. Я хотела сказать ему, что между нами всё кончено, потому что якобы его разлюбила. Он ведь не знает, почему я на самом деле встречалась с ним. Я поднялась, открыла дверь и, к своему удивлению, обнаружила там Кампиона с Летисией. Он был зол, раздражён, а она кудахтала, что-то доказывая ему. Я хотела сказать, что искала Стэнли, но мне так хотелось покончить с этой грязью, что я решила сообщить Кампиону о своём намерении расстаться с его сыном. Хотела сказать, что свадьба у меня будет с другим и что я уезжаю из этих мест. Не думала, что он будет так жесток со мной.
– Он ударил тебя?
Джуди покачала головой и тихо всхлипнула.
– Он сказал, что его сын в striopach [61] более не нуждается и за мои услуги он больше не заплатит ни одного пенни. Он прогнал меня. Всё это было в присутствии Летисии и уже наверняка расползлось аспидским потоком из ушей в уши.
Я возразил:
– Мисс Вудс ни слова не сказала в твой адрес. Она любит тебя, Джуди. Она тебя защищала.
– Когда?
– Адам догадался, что она видела тебя на маяке в вечер убийства. Но она с пеной у рта всё отрицала.
Джуди помолчала с полминуты.
– Как это благородно с её стороны. Наверное, ей было крайне сложно держать такое в себе.
– Мисс Вудс, в общем-то, хорошая женщина, – сказал я, и вдруг моё лицо озарилось ярким лучом света, возникшим из башни напротив.
Мне сразу же стали видны слёзы на бледных щеках и дрожь, которую я не чувствовал, пока сидел рядом с Джуди. В её глазах отражались бегающие огни. В маячном окне показалась фигура, и по широким плечам и бедламу на голове я узнал моего друга.
– Значит, маяк открыли? – спросила
