— Дурачок, — улыбается, ладонью трет мой щетинистый подбородок. — У соседки мальчик умер. Годик ему было. Сделали неудачно лоботомию…
— Ааа! — крик отчаяния рвет мое горло; сила отвращения швыряет меня к фаянсовому умывальнику. Он бел, как страх. Меня рвет молоком и страхом. И сквозь мучительные рвотные резиновые судороги, сквозь слезы я вижу: больничный двор, колодец двора и там, на его дне, те, кто не пожелал добровольно выполнять Постановление о Всеобщей Стерилизации № 260300/20. Я вижу человеческие обрубки в бетонированном мешке — вижу сломанные, как игрушки, судьбы в рвотной попытке жить.
Потом успокаиваюсь: времена не выбирают — в них живут. Я обнимаю любимую и единственную и мы падаем на мятые простыни. Страх смерти возбуждает необыкновенно и мне кажется, что мы любим друг друга вечность. Потом лежим в тряпьях простыней и я смотрю на потолок. Он тоже по цвету белый.
— Прости, родной, — теплое дыхание. — Мы все сошли с ума. Мы сами выбрали этот путь. Но мы будем любить, чтобы не происходило.
— Нет.
— Что? Не будешь меня любить?
— Не буду, — и перевел взгляд с потолка на живую ткань любимого лица.
— Почему? — удивление.
— Потому, — отвечаю, — что мне сегодня исполнилось тридцать три года.
— Что?! — отшатнулась. — Нет! — прошептала. — Нет! — сказала. Не-е-ет! — закричала и от ужаса прикусила губу, и её провизорская кровь окропила обманчивую чистоту нашей жизни.
Почему же так переживала моя любимая и единственная девушка? Все очень просто — все, кто достигал возраста Христа были обязаны пройти операцию на мозге в интересах государственной безопасности. Такое решение было принято на весеннем референдуме, а народное волеизъявление есть основа национальных интересов, объявила группа военных, называющих себя ДИКТАТом.
Поспешные операции по лоботомии частенько приводили к трагическим результатам. Больницы были переполнены теми, кому неудачно пытались стереть память о недавнем прошлом, когда люди были свободны и счастливы.
— Не делай этого, — просила моя любимая. — Я не хочу, чтобы ты был идиотом.
— А что делать? Ты же знаешь, кто не выполняет Постановление, тому делают стопроцентную лоботомию, — напомнил я. — Даст Бог, мне повезет.
И вот я уже в районном пункте Стерилизации. Обшарпанное здание, обшарпанные коридоры, обшарпанные люди в них… Старенький врач встречает меня с радостью:
— Все будет прекрасно, молодой человек. Сегодня мы освободим вашу память от лишней информации. — И хихикает. — И вы почувствуете себя другим человеком.
Я смотрю на белый кафель ординаторской, на кушетку с липкой клеенкой, на металлический отсвет хромированных инструментов и прошу:
— Доктор, а нельзя ли это сделать завтра.
— Завтра?
— У меня концерт вечером. Я — дирижер оркестра.
— Голубчик, какая может быть сейчас музыка? — удивляется врач. — А Постановление? Вы хотите, чтобы я его нарушил?
— Я понимаю, доктор…
— Если что, из меня последнюю душу…
— Обещаю — буду после концерта!
— Какие могут быть концерты? — задумывается старенький врач.
— Клянусь!..
— Не нужны мне ваши клятвы, — отмахивается. — Все клянутся, — с тревогой посмотрел в окно, — кому не лень.
— Это мой последний концерт, — защищаюсь из последних сил.
— Матушка жива?
— Да, конечно, — вру я.
Старенький доктор подходит к умывальнику, пускает воду, потом манит меня пальцем к себе. И я иду к нему, доброму сатрапу. Иду, потому, что живу надеждой на чудо.
И оно происходит — и наступает вечер. Я стою за дирижерским пультом, за моей спиной темный зал. Он практически пуст — слушатели пришли, но их очень мало, их почти нет. (Какие могут быть концерты?)
И тем не менее мои руки живут, и летит в свободном полете над пюпитром моя дирижерская палочка. Волшебная палочка. И звучит великая музыка, и будет она звучать пока есть надежда. Но есть ли эта надежда? Я знаю, она есть, потому, что несмотря ни на что мой оркестр играет. Они играют, мои коллеги! Я вижу их родные лица, свободные лица свободных людей. Мы побеждаем всякий раз, когда собираемся вместе, чтобы играть. Пусть зал безмолвен и мертв. Пока есть музыка, есть и мы, сопротивляющиеся агрессивной посредственности.
Но взвизгнули тромбоны, но заплакали скрипки, но вскрикнули флейты. Я вижу тряпичные испуганные лица оркестрантов. И оглядываюсь: по проходу зала шли гвардейцы — они шли несокрушимой, бронированной стеной. Свое оружие несли, словно фанфары — бравые фанфаристы режима.
— Всем стоять! Руки за голову! — командовал офицер, точно явившийся из моего сна.
— Извините, — поклонился я. — У нас есть разрешение на этот концерт.
— Пид-д-драс — это раз! — рявкнул человек с лицом удавленника. — А два: скажи — «кар-р-раул»!
— Позвольте, я не понимаю…
— «Кар-р-раул», я сказал!
И я, чувствуя в груди сгусток стыда и унижения, фальцетом вскричал:
— Кар-р-раул!
И темный свод консерватории лопнул от сытого хохота, и обрушился на меня злорадством и ненавистью, смял и уничтожил.
— Проверка документов! — Гвардейцы крушили пюпитры, стулья, инструменты. — Стоять! Кто из вас ещё не стерилизованный?!.
Я стою у дирижерского пульта и вижу, как в дурном сне, вижу разгром оркестра. Я возвышаюсь над миром, над родными людьми, но я тоже бессилен, как и они. Хрустят кости, хрустит дерево, хрустят души. Со всех сторон несется варварская костоправная музыка.
Потом я вижу: маленький затрапезный флейтист воровато выпростает из внутреннего кармана фрака игрушечный пистолет. И поспешно так — тыкает дуло в свой гордый рот.
— Взять его! — ревет офицер, находящийся где-то рядом со мной.
Его приказ не успевают выполнить: голова флейтиста лопается нелояльными к режиму кровавыми ошметками. И темный свод снова обрушился, содрогнувшись от ужаса и криков.
А что же я? Я увидел внизу, на уровне своих рук, я увидел офицерское и потное, пористое и мясистое… И с отвращением увидел, как жало моей волшебной дирижерской палочки вонзается в округленное глазное яблоко врага.
Дальнейшее помню плохо — отключили свет. Нам обещали новые счастливые времена с Новой Энергией, а свет в помещениях отключали в самые неподходящие моменты. В данном случае, мне повезло: отключили свет и я бежал из родной консерватории.
Город тоже был черен — энергию экономили в государственных целях, готовя широкомасштабную рекламную акцию в честь создания Новой Энергии, способной изменить весь мир.
Бежал я долго, теша себя иллюзией, что можно убежать от страха, разлагающего живую плоть. После осознал себя у длинного бетонного забора. За этим забором находилась больница, где работает мой любимая и единственная. Если есть спасение, то только в ней. В противном случае, меня, преступника, бросят под хирургический нож и через час он уже будет валяться куском казенного мяса в бетонном колодце беспамятства.
Увидев меня, любимая не удивляется, лишь спросила:
— Что это у тебя в руках?
Я поднимаю руку к лицу — в руке дирижерская палочка с запекшей киноварью, похожей на кровь. Впрочем, это кровь, похожая на киноварь.
— Это волшебная палочка, — отвечаю и рассказываю о том, что случилось на моем последнем концерте. — Нам же разрешили играть, — не понимаю. Почему же они так поступили?
— Это их время, — отвечает Анна, — и они будут поступать так, как считают нужным.
— И что делать?
— Бежать! — и смотрела с надеждой на меня.
— Куда бежать? — не понимал. — Они везде, они всюду. У них система контроля, ты же знаешь.
— Тогда почему ты здесь?
— Мне страшно.
— Страшно?
— Страшно одному… умирать…
— Умирать? — посмотрела непонятными глазами. — А так жить не страшно?
— Я тебя люблю, — сказал я.
— Ты не любишь молоко от мертвых детей, — сказала она. — Ты убил офицера национальной безопасности. Ты исполняешь Моцарта и Баха, когда надо играть марши. И ты ещё на что-то надеешься?
И ответ на этот вопрос последовал незамедлительно: взвыла сирена тревоги.
— Это за мной, — догадался я.
— Нет, это за нами, — и приказала идти за ней.
И я пошел за ней, любимой и единственной, по бесконечному больничному коридору, и нас преследовал механический монотонный голос оповещения:
— Всем оставаться на своих местах!
Приказ мы выполнили у грузового лифта. Пока ждали прихода кабины, показалось, что время остановилось — мертвое, молибденовое по цвету.
Наконец лифт остановился — в нем было наше спасение. Открылись створки дверей и мы шагнули в кабину.
— Куда мы? — спросил, чувствуя, как кабина с нами погружается вниз.
— В преисподнею, — улыбнулась Анна.
Да, это была преисподняя для тех, кто наконец получил полную свободу от жизни. На металлических стеллажах стояли гробы — разные, дешевые, из сосны, и дорогие, из ореха. Анна кинулась к компьютерному пульту.
