Да, это была преисподняя для тех, кто наконец получил полную свободу от жизни. На металлических стеллажах стояли гробы — разные, дешевые, из сосны, и дорогие, из ореха. Анна кинулась к компьютерному пульту.
— Что хочешь сделать? — спросил я.
— Я хочу поиграть, — улыбнулась. — Помнишь, мы играли: «умри-воскресни»?
— Помню.
— Вот и хорошо, — и я увидел, как к стеллажу подкатила механизированная тележка, и в её пазы въехал один из гробов.
— Анна! — отступил я.
— Ты хочешь, чтобы тебя стерилизовали?
— Нет, но…
— Ведь не мечтаешь, чтобы из тебя вырезали мозги, — закричала моя любимая, манипулируя у пульта.
Крышка гроба приоткрылась. Там лежал труп — его дутые щеки были покрыты греховными румянами.
— Нет, но…
— Ты тогда будешь мне не нужен, — говорила. — Мертвые мы не будем нужны друг другу.
Я посмотрел на неё — у Анны были веселые и яростные глаза победительницы.
— Что должен делать?
— А ты не знаешь?
— Знаю, — ответил.
Я — умер. Я лежал с трупом и, кажется, умирал от трупного запаха и страха. К счастью, образовалась щель и мир наблюдал через нее. Поначалу видел металлическую стену, потом секундная задержка — скрежет металла, удар и гроб снова вбился в некие пазы, словно в капкан.
Зачем так жить, спросил себя. И не ответил на этот вопрос. Через щель пробился свет, похожий на лезвие скальпеля.
— Ну, шо мы тут имеем? — услышал старческий голос и увидел рябь голенища кирзового сапога.
- № 260554, на обследование, — ответила Анна голосом дисциплинированного медперсонала.
— А шо там, наверху, гонзятся?
— Руководство, должно быть, прибыло.
— Руководство уважать надо, дочка, — сказал старик. — А ты спирт забыла. Нехорошо.
— В следующий раз…
— Раза другого может и не быть. — И вопросил. — Где мое орудие труда?
— Я вам обещаю, — испуганный голос любимой.
— Инструкции нарушать нельзя, — я снова увидел рябь кирзового сапога и почувствовал движением над гробом; через секунду лезвие хромированного штыря пробило потолок гроба, с хрустом впиваясь в грудную клетку покойника. — Порядок, дочка, — услышал сквозь обморок. — Прежде всего — порядок. А у нас?.. Порядок — это когда все покойники. — С усилием вытаскивал штырь из гроба. — У, зараза, увязла под самый корешок!
Потом заскрежетали суставы механизма — гроб заскользил вниз. Я почувствовал на лице и руках липкую краску. Краску? Нет, это была кровь мертвая, тяжелая, черная кровь. Она хлюпала подо мной. Или это я плакал, проткнутый насквозь штырем? И я закричал, и кричал, и не слышал, что именно кричу. Почему? Потому, что молчал. Трупы, как правило, молчат.
Потом я вижу над собой лицо, оно мне знакомо, как небо детства.
— Ну, родненький, воскресни, — Анна тянет меня за руку. Выбирайся-выбирайся!
— Воскресни! — выползаю из-под трупной туши, затем — из гроба. Спиной упираюсь в новую металлическую стену и начинаю истерично хохотать. — Ха-ха, воскресни! Я что — Христос?
— Что с тобой? — слышу сквозь лай смеха. — Ты весь в крови. Переодевайся, прошу тебя.
— Зачем? Всюду стены, — бью кулаком по металлу. — Мы снова в гробу, только большом. Для двух индивидуумов, ха-ха!
— Молчи! С ума сошел?
— А ты? Ты не сошла?.. Почему без спирта покойников поставляешь?! меня рвет желчью смеха. — Нехорошо.
— Идиот! — жесткая отрезвляющая пощечина. — Переодевайся, я тебе говорю.
— Не бей, — прошу, — мне больно.
— Больно — значит, ещё жив.
— Ты уверена, — начинаю рыться в чужих одеждах. — Тогда ударь ещё раз.
— Зачем?
? Чтобы я понял, зачем мы живем.
И она, немилосердная, ударила по другой щеке. И это отрезвило меня окончательно. Я понял, что у нас есть шанс на спасение. Мы покинули фургон, перевозящий гробы, и бежали по темному, ставшему чужим городу — бежали в неизвестное.
… Железнодорожный вокзал ещё жил прошлой жизнью — ходили живые люди, суетились у касс, ели вареных кур, слушали бравурные марши. Я стоял в тени дерева и наблюдал за сутолокой. Там была моя любимая Анна. Господи, молился я, сделай так, чтобы она вернулась. Хотя зачем мертвым билеты в счастливое будущее?
Вдруг вижу: волнение и страх пассажиров. Гвардейский патруль волок избитого человека. Он хохотал и строил миру рожи. Он был похож на меня в своем безумном смехе. Потом вырвался и заплясал в центре зала. Танец счастья? Солдаты принялись бить его прикладами. Сумасшедший не понимал и продолжал хохотать. Наверное, он и вправду был счастлив?
Нам тоже повезло: Анна купила билеты, и мы сели в тихое купе спального вагона, пропахшее кожей, пылью и влажными простынями. Вагон был полупуст; пассажиры говорили шепотом, будто рядом был покойник. А мы молчали, я и моя любимая. О чем говорить? Если все ясно без слов. Мы молчали и смотрели в окно на блеклый и выморочный мир вокзала.
— Провожающим освободить вагон! — прокричал проводник.
Провожающих не было. Лишь начинался дождь. В дождь хорошо уезжать есть надежда вернуться. Вернуться?
— Мы вернемся, — улыбнулась Анна, — ты мне… — и не договорила: на вокзал врывался штурмовой отряд специального назначения. Они врываются, маркированные убийцы, и тотчас же открывают огонь из плазмоидов — оружия нового поколения. Электрические разряды пробивают тела пассажиров. Мир вокзала взрывается криками, кровью, стеклярусным обвалом ажурных окон…
Потом агонизирующий мир пропал — и наступила ночь, и в этой ночи били колеса состава на стыках: во спасения себя… во спасения себя!.. во спасения себя?..
Я опустился на колени и уткнулся в теплый живот родного человека.
— Прости меня, — сказал я.
— И ты меня прости, — её руки лежали на моем беззащитном затылке. — Ты знаешь лозунг дня? — спросила.
— Знаю. Лозунг дня: затылок — самая удобная площадка для строительства нового человека.
— Но ты никогда не будешь у меня новым человеком, — поцеловала меня в макушку.
— А кем я буду?
— Ты?.. Ты будешь человеком деревьев.
— Что?
— Деревья умирают стоя, — объяснила. — А потом из них делают скрипки.
— Или гробы, — напомнил я.
Потом мы уснули — и спали под спасительную мелодию колес, тукающих на стыках нашего нового пути. Или это пульсировала кровь в коррозийных от страха венах? Или это был стук в дверь купе. Я просыпаюсь — и открываю её. И вижу — маму.
— Мама? — удивляюсь. — Ты тоже этим поездом. Ты ведь умерла?
— А я тебе принесла молочка, сын, — села у моих ног, как в детстве. Ты любишь молоко, я знаю.
— Я никогда не любил молоко.
— Не спорь. Оно полезно для здоровья. Мне выдали за ударный труд.
— Тебе сделали лоботомию и ты умерла! — закричал я. — Ты забыла?
— Лобомисты никогда не умирают, — удивилась мама. — Они живут вечно и счастливо.
— Но тебя нет. Тебя бросили в братскую могилу, как отходы неудачного эксперимента.
— Глупыш, — улыбнулась. — Мы были первыми. Новая Энергия — это власть над миром.
— Мама, ты ничего не знаешь, — страдал я. — Мир сошел с ума. Вас, первых, обманули, как детей. Вы находились в путах иллюзий!
— О чем ты? — мама качалась в такт движению поезда. — Ты раньше был хорошим мальчиком, а теперь что?
— Что?
— Не хочешь добровольно выполнять Постановление ДИКТАТА?
— Не хочу! Не хочу быть, как все.
— Надо сын, надо, — и я увидел в её руках скальпель. — Надо быть, как все.
— Мама! — закричал, втискиваясь в угол купе. — Я твой сын!
— Это не больно. Я удалю только одну дольку мозга, — взмахнув скальпелем, наклонилась в сторону соседней полки. — Это все она, сумасбродка, сбила моего мальчика с пути истинного. Вот выколю ей глаза, будет знать.
— Мама! — и бросившись на руку, держащую скальпель, пробудился от собственного крика и потного страха.
По-прежнему били колеса: во спасения себя! Обезлюженное мутное пространство растворялось за окном. Анна спала — глаза её были приоткрыты и казались планетарными сферами.
В дверь купе постучали — это был проводник, моложавый, веселый, с беглым преступным взглядом. Поверх фирменного пиджака напялил бронежилет.
— Желаете чаю? — спросил.
— Можно, — согласился я.
— А чаю нету, — развел руками. — Хотите яблочек, Наливных, бархатных, — и высыпал из фуражки мелкие фруктовые шарики. — Для молодоженов ничего не жалко. Райские яблочки.
— Спасибо, — поморщился я.
Когда проводник удалился, я, задумавшись, взял со столика яблоко, надкусил его и фыркнул ядовитой кислотой.
Анна прыснула, проснувшись. Смотрела на меня веселыми и стойкими глазами:
— А вот почему он в бронежилете?
— Стреляют, наверное.
— Кто?
— Террористы, понимаешь.
— А ты их видел?
— Видел, — твердо проговорил я. — Показывали по межнациональному каналу.
