Морис тихо возразил:
— Не в моих привычках путать карманника-рецидивиста с детоубийцей.
— Да ведь ты ничего не знаешь о ней! Были причины, толкнувшие мать на этот поступок! Но ты не задавался задачей выяснить их. Как же, ведь у нее нашлось то, в чем ты нуждался, — подопытный кролик, то есть я. Кролик, надо сказать, редкий, даже уникальный. Дитя, которое можно воспитать в соответствии со своими целями, чтобы доказать: личность определяется прежде всего средой. Кстати, наклевывались и другие выгоды. К примеру, жена могла бы заниматься ребенком, пока ты трахаешь молоденьких студенток. Неудивительно, что я привлекла твое внимание. Но как насчет моей матери? Даже если бы ее повесили — случись это все до того, как смертную казнь упразднили, — палач и то оказал бы приговоренной больше справедливости. Он бы хоть что-нибудь ей оставил. Ты же забрал меня навсегда. Мы никогда бы не встретились, будь твоя воля. Кто и кому дал право так поступать с живыми людьми? И ты говоришь, будто ничего нам не должен!
— Так вот что она тебе наговорила!
— Она здесь ни при чем. Я сама поняла.
Морис подошел к девушке, однако не опустился рядом, а продолжал стоять, взирая сверху вниз. Когда он подал голос, тот прозвучал жестче обычного.
— Значит, вот как ты себя чувствовала последние десять лет — в роли подопытного кролика? Не спеши с ответом, подумай. Будь честной. Ваше поколение сделало честность фетишем. Чем больнее от этого другим, тем необходимее кажется вам пресловутая правда. В то время как великолепная стряпня Хильды дарила удовольствие твоему нёбу, скажи, ты и тогда ощущала себя лишь кроликом, которого держат на особом, научно рассчитанном рационе из протеинов, витаминов и минералов?
— Хильда — другое дело. Я хотела бы полюбить ее.
— Не ты одна. — Мужчина помолчал, затем прибавил: — Она по тебе скучает.
«А ты?! — захотелось крикнуть девушке. — Ты-то меня вспоминаешь?»
Вслух же она произнесла:
— Прости, но я не вернусь.
— А как насчет Кембриджа?
— Я начинаю думать, что преувеличивала значение Кембриджа.
— Хочешь сказать, ты решила отложить учебу на целый год?
— Или совсем отказаться от этой затеи. В конце концов, я собираюсь писать романы. Университетское образование для писателя вовсе не обязательно. Порой оно даже мешает. Есть способы получше провести следующие три года.
— Ты имеешь в виду — провести их с ней?
— Да, — просто ответила Филиппа. — С ней.
Морис подошел к окну и, раздвинув занавески, несколько минут молча смотрел на улицу. Интересно, промелькнуло в голове приемной дочери, что именно он там надеется увидеть? Какого вдохновения ждет от элегантных веерообразных окошек над ярко разукрашенными дверями и длинных цветочных ящиков противоположной террасы? Он повернулся и принялся мерить шагами пространство между высокими окнами, уставившись в пол. Оба упорно молчали. Наконец мистер Пэлфри проговорил:
— Есть кое-что, о чем я должен тебе рассказать. Вернее, не совсем так, не должен. И не собирался — до сегодняшнего дня. Однако пора бы тебе оставить свои фантазии, чтобы взглянуть в лицо реальности.
«Только не притворяйся таким озабоченным, — подумала девушка. — Никто тебя за язык не тянет. Я же знаю, в душе ты ликуешь, предвкушая победу». Часть его возбуждения передалась и Филиппе; к горлу неожиданно подкатил спазм. Впрочем, страх быстро ее покинул. В самом деле, никакие откровения из уст Мориса не причинят боли ни ей, ни матери.
Девушка следила взглядом за размеренными шагами мужчины. Никогда прежде она не проникалась его телесным присутствием столь остро и тонко. Филиппа ощущала каждый вздох приемного отца, малейшее движение головы или пальцев руки, легчайшее напряжение мускулов. Барабанная дробь ударов его сердца наполняла и заставляла содрогаться воздух. Напряженное ожидание внезапно породило необъяснимую уверенность: если Морис и намерен обидеть ее, происшествие с Шейлой Манинг здесь ни при чем. Это унижение он перенес довольно легко и беззаботно. Пожалуй, сердце мужчины дрогнуло, когда Филиппа неуклюже проболталась, что сожалеет о смерти Орландо. Предстоящий разговор имел отношение не только к ним двоим, но и к давно погибшему мальчику.
Девушка безмолвно ждала начала. Она не собиралась помогать Морису, который вдруг решил изобразить нерешительность и внутреннюю борьбу. И вот он произнес:
— Ты до сих пор полагаешь, будто мы с Хильдой удочерили ребенка убийцы, будто мать не рассталась бы с тобой, останься у нее свободный выбор, то есть не грози ей пожизненный приговор? Я-то думал, эта женщина расскажет правду, когда вы станете жить вместе. Видимо, я ошибся. Документы об удочерении были подписаны ровно за две недели до смерти Джули Скейс, а к тому времени ты полгода жила у нас. Истина проста: мать отказалась от тебя, так как сама хотела этого.
Почему он не перестанет расхаживать по комнате? Почему не сядет рядом, не посмотрит в глаза? «Сделай хоть что-нибудь, — мысленно молила девушка. — Только не трогай меня!»
Мужчина бросил на дочь быстрый прищуренный взгляд — а может, это ей лишь почудилось? В левый глаз ему что-то попало: должно быть, пылинка. Морис потер его кончиком носового платка, остановился и поморгал. Удовлетворившись результатом, продолжил медленно вышагивать по комнате.
— Что-то с самого начала пошло не так. Мэри Дактон выходила замуж на сносях, это точно. По слухам, она долго и болезненно рожала после трудной беременности: один из распространенных поводов для последующего насилия над младенцем. Как бы там ни было, между вами сразу же не возникло ни теплоты, ни близости. Догадываюсь, что ты оказалась тяжелым ребенком: плохо ела, все время плакала. Первые два года она почти не спала по ночам…
Тут он сделал паузу, но девушка будто воды в рот набрала. Морис возобновил свою речь равнодушным тоном, словно читал перед студентами очередную лекцию, заученную наизусть от многократных повторений.
— Итак, положение не улучшалось. Горластый младенец превратился в холодного малыша. Вы обе проявили жестокость и бессердечие, но ты по крайней мере была еще слишком юна, чтобы нанести своей матери какой-то вред, кроме душевного. Она же, на беду, могла делать все, что угодно. Однажды Мэри Дактон подбила тебе правый глаз. При виде синяка она испугалась и решила, что не создана для материнства, после чего вернулась к работе, оставив тебя на попечение чужих людей. Разумеется, только в будни. Два дня в неделю она еще терпела твою компанию.
Филиппа тихо вмешалась:
— Я помню. Помню тетю Мэй.
— Без сомнения, они то и дело сменяли друг друга, причем далеко не каждая умела обращаться с детьми. В июне тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года одна из бесчисленных «тетушек» привезла тебя в Пеннингтон — видимо, решила побаловать днем на природе. Дом еще не успели продать, и опекунша заехала навестить сестру, которая работала там кондитершей. Теперь она, конечно, на пенсии, как и вся прежняя прислуга. Я наведался в усадьбу по делам: хотел забрать кое-какие вещи Хелен перед аукционом. В саду мы столкнулись с твоей «тетушкой». Хильда побеседовала с ней, и так мы впервые услышали о тебе. Бедоуз, ее звали миссис Глэдис Бедоуз. Опекунша мечтала избавиться от непосильного бремени, однако боялась возвращать тебя родителям на полную неделю. Пусть она не блистала умом и даже не любила тебя, но по крайней мере чувствовала ответственность за чужого ребенка.
После той встречи ее слова не выходили у меня из головы. Это было как наваждение: я беспрестанно думал о том, чего не желал бы знать, но не мог забыть. Я никоим образом не собирался вмешиваться в жизни едва знакомых людей и даже не помышлял о том, чтобы взять ребенка. Хильда первой подала идею. Разумеется, я не искал, кого бы удочерить. С другой стороны, ужасно хотелось узнать, как сложилась твоя судьба. Через сестру нам без труда удалось выйти на миссис Бедоуз. Та сообщила, что ты опять вернулась к матери. На этом бы все и кончилось, но тут мне подумалось: почему бы не зайти заодно к ним домой, раз уж оказался по соседству? Так я и поступил, даже не придумав правдоподобного повода, что совсем на меня не похоже, поскольку обычно я не бросаюсь неподготовленным в новую обстановку. Стоял ранний вечер, и твоя мать только-только пришла с работы. В доме тебя уже не оказалось. Двумя днями раньше ты угодила в больницу с подозрением на перелом черепа. Это был последний — и самый страшный — раз, когда ты вывела мать из себя.
Филиппа вдруг спросила, с усилием двигая непослушными губами и не обращая внимания на странную грамматическую форму:
— Вот почему девочка не помнила своего прошлого?
— Частично амнезия наступила из-за травмы, частично была вызвана истерией. Разум попросту отказался хранить нестерпимую для него информацию. Мы с Хильдой никогда не пытались заняться лечением, не видели в этом особого смысла.
