— Кого?
— Ты не знаешь. Ей нужна была наша квартира, и я обошла соперницу.
— Не похож он на приятеля Габриеля. Не тот уровень.
— Ломас — не человек, а шестиугольник. Прикасаешься к одной грани, а думаешь, будто вы сблизились. Выбрось обоих из головы. Пожалуй, нам и вправду не помешает на время уехать из Лондона. Вентнор ничем не хуже любого другого места. Только, пожалуйста, не жди, что там все по-прежнему. Так не бывает. Да, еще нам потребуются деньги. В банке осталось кое-что, но и без запаса нельзя, особенно когда окончится срок найма. Работу на острове так просто не отыщешь, тем более в конце сезона.
Женщина повернулась к ней с видом умоляющего ребенка.
— Я знаю, тебе там понравится. И к тому же это ненадолго.
— Знаешь, почему бы тебе не сменить фамилию? — предложила дочь. — Так меньше трудностей.
— Нет, не могу. Это значит расписаться в поражении. Я должна помнить, кто я на самом деле.
Филиппа встала с кровати.
— Поедем завтра, как только починим дверь и замок. А сейчас надо бы наведаться на Кальдекот-Террас. Я отлучусь на час, не больше. Посидишь без меня?
Мать кивнула. И добавила, пытаясь улыбнуться:
— Прости, я у тебя такая глупая. Конечно, посижу. Иди спокойно.
Девушка повесила сумку на плечо и пошла к выходу. Внезапно мать окликнула ее:
— Роза! Ты ведь не возьмешь чужого?
— Не волнуйся, — отозвалась дочь. — Только то, что нам задолжали.
Чайные ложки — вот за чем отправилась девушка. Они достаточно малы, их легко переносить и не труднее продать, пока серебро в цене. У Мориса была их целая коллекция, больше сотни. Примерно половину он запирал в своей туалетной комнате, в сейфе. Остальные были выставлены в застекленной горке восемнадцатого века, выполненной из розового дерева, в его кабинете. Шкаф запирался, однако Филиппа догадывалась, что ключ по-прежнему в сейфе, и знала нужный код. Время от времени Морис перекладывал «экспонаты» на багровом бархате и забывал о них до следующего раза. В детстве Филиппа охотно помогала ему в этом; ей нравилось трогать гладкое серебро, гладить изящные ручки. Приемный отец научил ее читать клейма, показывал столовые приборы вблизи, потом доставал их из коробки, предлагая угадать, когда и какой мастер изготовил тот или иной образец. Да-да, на ложках она и остановит свой выбор. К счастью, с ними не возникнет проблем. Если только Морис не сменил комбинацию сейфа, что вряд ли, не придется даже взламывать замочек у шкафа. Очень уж красивая эта горка, обидно было бы повредить такую прелесть. Девушка не хотела, чтобы ее вторжение выглядело как грабеж. Пусть мистер Пэлфри догадается, кто к нему заглянул, а позже Филиппа все объяснит.
Она думала набрать столько серебра, чтобы, продав его, месяц прожить вместе с матерью не работая. Девушка знала, какие из ложек самые редкие и, следовательно, самые ценные. На рынке Черч-стрит даже обычный на первый взгляд прибор тянул фунтов на тридцать. Достаточно было взять два десятка отборных экземпляров, чтобы решить все насущные вопросы. Главное — продавать ворованное по частям и в правильных местах. Конечно, полной стоимости за ложки ей не выручить, однако на первое время и этого хватит.
Филиппа так торопилась исполнить задуманное и скорее вернуться к матери, что даже позволила себе нанять такси от вокзала Марилебон. Пассажирка попросила остановить на углу Кальдекот-Роуд. Стоило машине удалиться, как эта предосторожность показалась излишней и глупой. В кухне свет не горел; так и полагалось, ведь Хильда по четвергам заседала в суде. На всякий случай девушка повернула ключ в замке и закрыла за собой дверь с величайшей осторожностью, почти не дыша, словно боялась пробудить эхо в белоснежном, пропахшем чистотой коридоре. Казалось, дом понимал: она пришла как чужая. Филиппа легко взбежала по ступеням, приблизилась к двери в спальню и уже взялась за ручку, когда почуяла кожей опасность. В доме кто-то был. Гостья замерла на пороге и медленно толкнула створку.
В кровати лежали Морис и какая-то девушка. Оба явно перепугались, услышав шаги на лестнице. Они едва закончили заниматься любовью. Измятая постель красноречиво рассказывала об этом. Филиппе чудился горячий, густой запах секса. Мужчина оставался в трусах, девчонка же была совершенно раздета. Пулей вылетев из кровати, она принялась неловко собирать свои вещи, брошенные на кресло. Юная мисс Пэлфри продолжала стоять на пороге. Морис насмешливо, невозмутимо смотрел на нее, пока неизвестная девица, покраснев, как вареный рак, сутулясь от стыда, нескладно попыталась прикрыться юбкой и тут же выставила напоказ ягодицы, шаря под кроватью в поисках туфель.
Филиппа старалась сообразить, где и когда они могли раньше видеться. Как ни странно, совершенная нагота часто лишает человека индивидуальности. Мисс Пэлфри заставила себя пристально посмотреть незнакомке в лицо — и вспомнила. Это же студентка отца! Секунду спустя в голове всплыло имя. Шейла. Шейла Манинг. Восемнадцать месяцев назад ее пригласили к ужину; Габриель в тот вечер тоже приходил. Девица показала себя весьма неловкой гостьей: нервничала, много болтала, то злобно нападая, то не на шутку обижаясь на всех и вся, и вообще напоминала присутствующим последний семинар Мориса, посвященный циклу неудачника. Ломас просто извелся в ее компании. Он едва сдерживался, чтобы не высмеять бедняжку, старался даже не улыбаться, а вместо этого переводил беседу с опасных тем вроде марксистской догматики на безвредные и безумно скучные предметы: еду и погоду. Делалось это, как понимала Филиппа, не по доброте душевной. Большинство мужчин припасают великодушие лишь для красивых и удачливых дам, которые никогда в нем не нуждаются. Значит, либо молодой человек желал досадить ей, Филиппе, либо следовал усвоенному в детстве закону: дескать, хороший гость попытается спасти даже самую гиблую вечеринку от полного провала. Кстати, всем уже тогда бросалось в глаза, что девица безнадежно сохнет по Морису. Неужели ей и впрямь потребовалось восемнадцать месяцев, чтобы забраться к нему в постель?
И вот они оказались лицом к лицу. Мисс Пэлфри молча отступила с дороги. Шейла прижимала к своей груди смятую одежду. Под пристальным, презрительным взглядом вошедшей девица уронила туфли, снова залилась краской, нагнулась поднять их и растеряла все остальное. Как странно она сложена, отметила про себя приемная дочь хозяина: сильное, полное жизненных соков тело — и тщедушная шея, худощавое лицо. Груди — разбухшие, будто у кормящей матери, торчащие коровьи соски окружены впадинами. И как он только не побрезговал целовать их? То ли дело — высокий бюст самой Филиппы, с нежными, покрытыми легким пушком сосками. Все-таки очень приятно гордиться собственным телом, даже если оно еще не научилось получать наслаждение.
Девушка прикрыла дверь и вошла в комнату.
— Я полагала, тебе хватит самоуважения, чтобы не тащить ее сюда и не трахать на собственной кровати.
— Чью же кровать, по-твоему, я должен был предпочесть? Не будь такой предсказуемой, Филиппа. Разве обязательно изображать героиню второсортной «мыльной оперы»?
— Да ведь и сцена словно взята оттуда, верно? Избитая. Пошлая. Нелепая.
«Как и наш диалог, — подумалось ей. — Как и все, что мы говорим друг другу».
Морис присел и принялся завязывать галстук. Забавно: брюки он оставил на потом. Без них он выглядел ранимым, жалким, смешным участником семейного фарса. Трусы у него были очень короткие, белые, с узенькой синей полоской. Филиппа много раз видела, как Хильда вынимала их из стиральной машинки с кучей мужнего белья. Морис надевал каждый день только чистое.
— Полагаю, — произнес он, — все именно так и смотрится: банальная постельная комедия, не больше, но тебе не приходило в голову, что я влюбился?
— Нет. Здесь мы с тобой похожи. Мы не знаем, как это делается.
Когда-то Филиппа боялась, что не постигнет науку близости. Только не теперь. Он встал и начал одеваться. Интересно, думала она, сколько это продолжалось? Недели, месяцы, годы? Не с тех ли пор, как Хильда получила место в суде? В самом деле, идеальная возможность: дом пустовал в одно и то же время в течение трех месяцев. А девушки, сколько их было? По одной на каждый академический год? Между прочим, приезжали они наверняка порознь. Это как раз несложно: Морис мог вернуться по дороге со стороны сада и открыть очередной гостье дверь. Во второй половине дня на улице тихо; да если бы кто и заметил студентку, пришедшую навестить профессора, не удивился бы и не заподозрил дурного.
— И где она сейчас? — промолвила Филиппа.
— Понятия не имею. В ванной, надо полагать.
— Лишь бы не утопилась.
— Нет, она не такая. Неуверенная — да, эмоционально немного скованная, но не самоубийца. Впрочем, пойди проверь, если тебя так волнует ее судьба.
