— Нет, не так.
— Ах, не ври мне в глаза хотя бы теперь, трусливый пес!
— Но все было не так. А совсем по-другому.
— А как? Как? Как это — «совсем по-другому»?
— Не важно. По-другому, и все.
— Как ты умеешь облегчить себе жизнь, — сказала Карин.
— Нет, именно этого я как раз и не умею, — возразил я. — А если бы умел, расстался бы с тобой уже много лет назад.
— Это почему же?
— Потому что уже много лет назад все между нами кончилось. Потому что я тебя разлюбил. Но и ты давно уже меня не любишь, признайся.
— Я всегда тебя любила. И буду всегда любить, хотя ты и свинья, — сказала Карин.
— Но это неправда, — возразил я.
— Нет, правда, — сказала Карин.
Потом она начала плакать, и плакала беззвучно. Она продолжала курить и пить пиво, а слезы все текли и текли по ее смазливому личику, и конца им не было. Разговор дальше шел вполголоса.
— Что ты вообще знаешь обо мне и о том, как я тебя люблю? Разве это тебя когда-нибудь интересовало? Черта лысого! И все из-за этой шлюхи в Каннах, да?
— Эта женщина живет в Каннах, — сказал я.
— Что уж такого особенного ты нашел в этой каннской шлюхе? — спросила моя жена. — Она что — необычайно хороша в постели? Намного лучше, чем я?
— Я с ней еще не спал, — ответил я.
— Это ложь. Еще с ней не переспал, а уже хочет расстаться с законной женой. Что же она с тобой вытворяет? Какие знает особые приемчики? Теперь, когда ты стал стареть, тебе конечно нужна для постельных дел именно такая опытная потаскушка. Да, ты сейчас как раз в таком возрасте, когда это надо. Ну, так давай, выкладывай, что вытворяет твоя шлюха? Какими секретными приемами владеет?
— Я с ней еще не спал.
— «Я с ней еще не спал»! — передразнила она меня. — Ах ты, агнец невинный! Это она тебя подучила все отрицать?
— Я сказал тебе чистую правду, — стоял на своем я.
— Правду! Да еще чистую! Ну ладно, я поняла: в постели она лучше. Прекрасно. Ты всегда имел слабость к путанам. Но в эту ты просто втюрился. После других проституток ты всегда возвращался домой, и все было мирно и тихо. Но на этот раз все иначе.
— Да, на этот раз все иначе, — подтвердил я. — И эта женщина — не проститутка.
— Наш благородный рыцарь в блестящих доспехах, — ехидно заметила Карин и смахнула со лба светлую прядь. Слезы все еще лились, но говорила она вполне спокойно. — Значит, на этот раз — не проститутка. Вдруг. Ни с того ни с сего. Как нарочно, Не проститутка, значит?
— Нет.
— Не проститутка? Ясное дело — проститутка! Каннская уличная девка!
— Прекрати, — сказал я.
— Подумаешь, какой важный! «Прекрати»! А если не прекращу? Что тогда? Поколотишь меня? А может, и убьешь? Ишь чего захотел! И не подумаю! Она красивее меня?
Я ничего не ответил.
— Я спросила, она красивее меня?
— Да, — ответил я.
— Прекрасно, — сказала Карин. — И моложе?
— Немного.
— Значит, моложе. Знаешь, что ты такое? Ты — самый большой кусок дерьма, какой только есть на свете. Знаешь, как давно мы женаты? Десять лет! — Я испугался, что она сейчас скажет: «Я подарила тебе лучшие годы моей жизни», — и она это тут же сказала.
— «Подарила!» — улыбнулся я.
— Да! — вдруг завопила она как безумная. — Подарила! А кто заботился о тебе и ждал тебя, часто месяцами, и за эти годы подурнел и постарел, а теперь ты отшвыриваешь его в сторону, как клочок бумаги? Кто отказал всем приятным молодым людям и выбрал тебя, а этих молодых людей было множество, и ты это знаешь. Это я! Я это сделала! Я ношу на пальце твое обручальное кольцо. Ты надел мне его. И обещал хранить мне верность в счастье и в горе, в нужде и болезни до самой…
— Нет. Мы с тобой не венчались в церкви, — перебил я ее. — Только в загсе. Так что не надо, Карин.
— Потому что ты не хотел в церкви! И не хотел носить кольцо! Только теперь до меня дошло, почему! Бедные мои родители, они предостерегали меня, особенно папа. Теперь их нет в живых. И у меня никого нет на всем свете. Кроме тебя. Но и тебя у меня уже давно нет, вечно ты был где-то далеко, в тысячах миль от дома. Я чувствовала, как ты удаляешься от меня все дальше и дальше, но ты хотя бы всегда возвращался домой, и соседи видели, что ты приехал, у меня был муж, который много ездил по делам, был не очень здоров и часто кричал во сне. Теперь до меня дошло также, почему ты кричал во сне.
— Не говори глупостей, — сказал я. — Я кричу во сне уже много лет. А с этой женщиной познакомился, только приехав в Канны.
— Как ее зовут?
Я промолчал.
— Не очень трудно это выяснить.
— Да, не очень.
— Я это сделаю, — сказала Карин. — И устрою этой потаскушке такую веселенькую жизнь, что ей придется бежать из Канн без оглядки. Смело могу тебя в этом заверить.
— Как ты собираешься это сделать?
— А это уж моя забота! Разрушить семью! Эта шлюха! Эта проклятая…
— Говорю тебе, она не знала, что я женат, и я с ней не спал.
— Тебя я уничтожу с ней заодно! У Густава! На твоей фирме! Я им такое порасскажу! Мы еще поглядим, оставят ли за тобой твою распрекрасную работу, при которой ты только шляешься по всему свету и спишь с проститутками!
— Ты не можешь меня уничтожить, — сказал я, — не уничтожив заодно и себя. Ты ведь хочешь жить, так? Значит, нам нужны деньги, женаты мы с тобой или нет. Ты же не хочешь голодать, верно?
— Ты — подлая тварь! — воскликнула она. — Я тебя презираю. Презираю всей душой и до самой смерти.
— Отпусти меня с миром, Карин, прошу тебя, — сказал я. — Очень прошу. Все равно наша с тобой жизнь не похожа на нормальный брак. Чего же нам обоим ждать от будущего? Обещаю, что буду всегда о тебе заботиться и буду…
— Ах, как трогательно! Как благородно с твоей стороны. Черт побери! Снимите шляпы! Перед вами истинный джентльмен! Значит, ты хочешь и в будущем обо мне заботиться, свинья такая? А не просто бросить меня на произвол судьбы и удрать, — мол, возьми свою судьбу в собственные руки, ты еще молода и здорова и можешь работать.
— А ты и вправду можешь, — сказал я.
— А зачем мне? — спросила она. — Я ничем перед тобой не провинилась. Это ты уходишь из семьи, а не я. Существуют законы.
— Знаю.
— Слава Богу, существуют законы, защищающие женщину.
Из Мужена, из дома убитого, я вернулся в Канны. В «Мажестик» меня ждала телеграмма от Густава Бранденбурга: «Немедленно возвращайтесь в Дюссельдорф». Я принял душ, побрился и опять упаковал только мягкую дорожную сумку, потом надел легкий костюм — второй, купленный мне Анжелой. Следующий самолет в Дюссельдорф через Париж вылетал только через три с половиной часа, поэтому я уселся на безлюдной в этот час дня террасе, уставленной зонтами от жаркого солнца. Уселся в «нашем» уголке, где мы не раз уже сидели с Анжелой, заказал себе бутылку шампанского и начал пить его маленькими глотками, но на душе становилось все муторнее. Я не выдержал, встал и направился в холл, чтобы позвонить Анжеле. Но не сделал этого. Два часа кряду я сидел в холле и все время собирался позвонить, но так и не решился. Не мог собраться с духом. В кармане моего пиджака лежали бриллиантовые серьги, я перебирал их пальцами, и вдруг мне захотелось выбросить их. Тут я понял, что у меня сдают нервы, взял такси и поехал в Ниццу; там я еще долго сидел на аэродроме, ожидая вылета, и опорожнил еще одну бутылку шампанского.
Когда объявили посадку на мой рейс, я вышел к автобусу уже довольно пьяный и как дурак поглядел вверх на балкон для провожающих, где Анжелы, разумеется, не было. Я только споткнулся и чуть не упал, входя в автобус. Все посмотрели в мою сторону и, видимо, поняли, что я пьян. Они и потом, уже в самолете, все поглядывали на меня, хотя я тихо сидел в своем кресле, больше ничего не пил и только думал о том, что теперь надо расстаться с Карин. А они все равно на меня оборачивались. Может, у меня лицо было в грязи.
Потом я приехал домой на такси и позвонил Густаву. Он все еще был на месте и сказал, чтобы я приехал в контору завтра утром к девяти. Потом мы с Карин ели бутерброды с сыром, запивая их пивом, и тут я ей объявил, что люблю другую женщину, а с ней хочу расстаться, она отвечала мне так, как я уже описал выше. В Дюссельдорфе сильно потеплело, ночь была душная, и мы распахнули окна.
Карин вынула из кармана халатика носовой платок, вытерла слезы, высморкалась и спросила спокойно и деловито:
— И как ты себе представляешь финансовую сторону дела?
В этот момент что-то во мне оборвалось. Видите ли, я приехал домой, полный чувства вины и сам начал этот разговор. Я сознавал, что совершаю подлость, бросая жену только ради того, чтобы соединить свою жизнь с другой женщиной. Я говорил себе, что на такое способен только подлец. Но что я вынужден так поступить, что у меня нет выбора. Я слишком любил Анжелу, чтобы выдержать хотя бы одну ночь под одним кровом с Карин. И тем не менее: я боялся этого разговора. Боялся истерических вспышек, любовного лепета, просьб, жалоб, клятв. Сдается мне, что у мужчин господствует превратное представление о женщинах, с которыми они состоят в несчастливом браке. Они считают, что их жены, если их бросают ради другой женщины, наложат на себя руки или будут убиты горем, а то и впадут в нищету. Потому что несмотря на все еще любят своих мужей. Сдается, это далеко не так.
