Обрядовая система безрыбцев была проста: утром - встреча солнышка, вечером - проводы... Оба действа сопровождались пением короткого гимна "Нерушима, яко сила...", сочиненного самим Кирьяком лет 90 назад.
Безрыбцы из нужды вернулись к ветхозаветным семейным принципам: братья женились на сестрах, матери жили с детьми; это привело к тому, что последние приплоды оказались нежизнеспособны: кто умер при рождении, кто после, от детских недугов. Единственный выживший, двадцатилетний Фомка, был вроде юродивого, материл старца, плевался на закат, неделями пропадал в тайге и даже появлялся иногда в Злоямово - менял кедровые орехи на "Беломор". Батюшка Нога тоже плюнул на Фомку, сквозь пальцы смотрел на его табачные и таежные увлечения: в семье не без урода. Его не считали, хотя он был восьмой. На этом уроде, похоже, должна была завершиться история "Безрыбья", полная темноты, страха и греха.
После проводов солнышка, коротко поразмыслив о страховидном явлении ревущей птицы, Кирьяк-Нога решил сдвинуть общину с насиженного места и удалиться на север, откуда приходили в его чуткий мозг невнятные телепатические слухи о великом множестве братьев, живущих в уютных обителях. Обители эти, слышал Кирьяк, находись в нескольких верстах от Безрыбья и были надежно ограждены от дьявольского мира: никто не мог проникнуть в них, никто не мог их покинуть против воли начальствующих. Туда-то, в нетронутую благодать уединения, и намеревался завтра сразу после восходницы (встречи солнышка) повести свою братию "водитель" Кирьяк-Нога.
Ночью в южной стороне были слышны странные звуки: то как будто бесы хлопали в ладони и раскручивали на бечевах свои дьявольские трещотки, то как будто падали с неба на землю гигантские яйца... Это было второе знамение.
Обитатели Безрыбья, оповещенные о предстоящем странствии, готовились по-разному: кто отсыпался, кто чинил одежду в свете плошки, наполненной ракучьим жиром...
Фомка сидел на прогнившем скрипучем крылечке. Со стороны леса его совсем не было видно, лишь медленно двигался во тьме маленький красный огонек папиросы. Раз только луна высветила никогда не сходившую с лица урода белозубую плейбоевскую улыбку.
НЕДОСТОЙНЫЙ ИЕРЕЙ И ЧУРКА (окончание)
Чурка лежал на кровати отца Василия. Чуть скосив глаза он видел справа, в окне, силуэт одноглавого храма с крестом и мерцающую бесчисленными звездами тьму. Что-то ещё более темное подступало к его ложу с левой стороны, огромное бесформенное существо.
Он уже согласился со смертью, как с единственно возможным выходом из нестерпимой боли, тоски и неожиданного страха. Совсем недавно - когда? он, Чурка, и друзья его Теря, Махновец и Дрючок, покурив анаши в лесочке возле аэропорта Домодедово, обсуждали предстоящие в зонах Зимлага значительные события. Красивой телке они помогли купить билет на самолет, и она отправилась на свидание к мужу в Зимлаг, в тот самый поселок Льдистый, куда и они держали курс - поддержать Монгола и большой хипиш на "семерке". А сегодня кто-то выстроил каменную стену, отделившую его, Чурку, от остального мира. За стеной остались мертвые Махновец, Теря, Юрик Дрючок и, может быть, живой ещё корешок Жихарь Тульский, черный "Лексус" в гараже на Нагатинской улице, упавший самолет, чемоданчик с общаковскими долларами, Москва, тайга, Сочи, Зимлаг, мертвые и живые. Хотелось найти объяснение всему, что было: казалось, что вот-вот загремят железные засовы, звякнут ключи и замки, войдут пупкари-стражники и поведут по длинному коридору очередной тюрьмы к очередному дознавателю. Нужно было срочно размыслить: отвечать или идти в полную несознанку? Но, кроме правды, ничего на ум не шло. Кто-то, чересчур добрый, словно отец, заглядывал в самое сердце, и оно сжималось от этого взгляда.
Василий Чурка, оказался по документам Прохоровым, сыном Григория.
Только что батюшка Василий прочел вслух 23-ю главу Святого Благовествования от Луки и принял от умирающего очень подробную исповедь по чину "Егда случится вскоре больному дати причастие"; правда, раб Божий уже не мог вымолвить ни слова, и священнику пришлось говорить как бы за него, исполнившись сознанием и верой исповедываемого.
Всякий раз, когда иерей называл какой-нибудь грех, Василий Прохоров медленно закрывал и тут же открывал глаза в знак согласия. Начали с малых и перешли к тяжким, а Василий все сдвигал и раздвигал веки, не пропуская не единого упоминания. Часа через два стало пусто в кладезе грехов, что добровольно взвалил на себя отец Василий. Он возложил епитрахиль на голову кающегося и произнес важные слова...
После чего - причастил умирающего.
Лицо Василия Чурки-Прохорова изменилось. Он вдруг стал усиленно шевелить губами, пытаясь выдавить из себя некие очень важные слова. Иерей пристально посмотрел на него, и Вася, оставив попытку молвить слово, клонился головой влево, косил глаза, пытаясь рассмотреть что-то, чего не видел сам священник.
"Может быть, может быть... - пробормотал иерей, догадываясь.
Василий тоже утвердительно прикрыл и снова открыл очи, и попытался сложить из потрескавшихся губ подобие улыбки. Но ничего не получилось.
Батюшка осторожно снял с него тяжелую от воды и крови кожаную куртку. Ему показалось, что такая одежда не подобает телу, расстающемуся с душой, равно как не подобает она и душе, обретающей вечность.
ЗИМЛАГ
ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ТЕОРЕТИКА
Шахов принимал участие в бунте - не мог не принять, поскольку, с одной стороны, руководствовался в своей тюремно-лагерной жизни теми же законами, что и большинство зеков, а с другой стороны, его личные принципы не могли оставить его безучастным к практике того, чему он в теории посвятил обширную часть своей жизни.
Он, впрочем, не сделал ни малейшего шага, ни попытки, чтобы как-то повлиять на ход событий. Все шло так, как он и предполагал, о чем и предупредил Монгола. Тот, впрочем, явно неохотно беседовал с ним и, если и верил теории, то тоже с неохотой, натужно преодолевая в себе какое-то невидимое препятствие.
Но "правда Шахова" была налицо: никакое руководство, даже самое умелое, жесткое и суровое, не могло направить бунт в организованное русло. Нонсенс: организованный бунт; можно организовать, подготовить лишь вспышку - все равно, что добыть огонь... и поджечь им склад ГСМ. В дальнейшем возможны лишь два варианта: гашение (подавление бунта) или пользование плодами - последствиями "огня". Какие "плоды" мог принести лагерный бунт, Шахов затруднялся ответить. Замкнутое пространство зоны и её отдаленность от центра, от магистралей, от всего, что называлось "цивилизацией", лишали бунтовщиков всякой возможности на благополучный и всеобщий исход. Почти лишали...
Поэтому Шахов вместе со всеми, в толпе, штурмовал вахту, а затем и административный корпус. Он тоже размахивал заостренным металлическим штырем, выдернутым из клумбы перед храмом св. Моисея Мурина, тоже радовался выстрелам из самодельного орудия по чуранскому бараку и административному корпусу.
Правда, Шахов по-человечески пожалел убиенного ДПНК Мырикова, но отнес его смерть к числу неизбежных и даже необходимых. "Не он, так другой". Еще он подумал о покойном Димке Шевыреве, авторе несуществующего романа "Переворот": вот кто наблюдал бы сие по-секретарски, с вожделением завзятого театрала или меломана! какое представление! какая музыка, бля! Впрочем, писать он об этом не стал бы, наверное, - как не писал ни о чем, что видел и знал...
Уже после полудня ясно стало, что бунт принял необратимые черты произвольного разрушения. Контингент зоны разделился на пять-шесть неравных групп. Лишь одна из них, не самая многочисленная, кое-как удерживалась от нарастающего психоза Монголом и Кормой; остальные метались от почти опустевшего магазина к вахте, от вахты - к административному корпусу, от корпуса - к "козлятнику" и полуразрушенному клубу.
Зеки удерживались от штурма "козлятника" исключительно благодаря присутствию на его территории прапора Окоемова. Он разговаривал с зеками, осаждавшими локалку, успокаивал их, призывал к спокойствию. "Вам то же самое и отец Василий скажет", - напирал на уважение к священнику Окоемов. Он надеялся, что батюшка вот-вот объявится в пределах зоны, поможет успокоить беснующуюся толпу.
По мнению Шахова, Окоемов, как бы ни уважать его стремления, делал бунтопротивное дело. От успокоения и умиротворения зеков не было никакого толка: все равно, рано или поздно, явится спецназ ГУИНа с громким названием "Ураган" и начнет "зачистку" места, подавит все так, что и следа не останется. Поэтому лучшим вариантом продолжения было бы следующее: быстро собрать мощную ударную группу (авангард Васьки Механизма распался: кто побежал в столовую - бить поваров и хлебореза; кто - потрошил остатки ларечного склада; сам Васька присоединился к Монголу и Корме) и резко штурмовать выбранную точку - это может быть шлюз или слабое место под одной из вышек (там недавно пытались отремонтировать рухнувшие ограждения предзонника, но не нашли ни средств, ни материала). Крушить полагалось без оглядки, не жалея никого и ничего. "Слава Богу, никто из своих не тормозит, нет таких гуманистов", - подумал Шахов. Он вспомнил, как шел в октябре 93-го через Крымский мост в колонне возбужденных граждан, вознамерившихся выпрямить (или повернуть?) страну. И был шанс, да сплыл. Сразу в колоннах тогдашних мятежников объявились то ли провокаторы, то ли просто глупцы, кричавшие: "Товарищи! Не трогайте витрин! Не ломайте ларьки! Не бейте лиц кавказской национальности! Мы же цивилизованные люди!"
