Геркулесов ее профукал, прошу прощения за бедность речи, – Валуев вышел из-за стола, сам налил себе еще кофе и снова сел. – Эта дамочка обвела его вокруг пальца, заговорила зубы, так сказать, и забрала у него визитку после того, как сделка состоялась. Полынина назначила потерпевшему встречу на следующий день в офисе этого самого эксперта по картинам. Геркулесов сам же с ним связался в присутствии этой дамы, договорился с ним встретиться в час дня, и все разошлись до завтра, счастливые и довольные. А на следующий день все трое – дамочка, Геркулесов и оценщик Пискарев Сергей Игоревич – встретились в офисе на Наримановской улице, оценили картину и тут же заключили сделку. Тем более что Геркулесов, забыл тебе сказать, сам по профессии юрист и имеет право на оформление таких документов, как купля-продажа и прочее. За оценку, кстати, Адам Петрович расплатился отдельно – из своего кармана, наивно думая, что ему все вернется сторицей. Так что общая сумма барыша наших аферистов за липового Петрова-Водкина составила не пятьсот тысяч, а целых пятьсот пятьдесят. Вот так.
– Как мне подсказывает мой опыт, – усмехнулся Гуров, – квартирка для офиса была снята на пару дней у каких-нибудь остро нуждающихся в деньгах маргиналов. Я прав?
– Что-то вроде того, – согласился Валуев. – Оперативники, конечно, провели с хозяевами работу, как и положено, допросили, но так толком ничего и не выяснили.
– А фоторобот дамы и оценщика составляли?
– А как же! Обязательно, – усмехнулся следователь. – Сейчас я тебе покажу портретики этих веселых господ.
– Почему господ? – удивился Лев Иванович.
– А вот увидишь. – Валуев, тяжело отдуваясь и вытирая пот со лба, лица и толстой шеи, нашел в шкафу нужную папку с документами и протянул ее Гурову. – Открой и посмотри. Портретики сверху лежат.
Гуров внимательно рассмотрел составленные специалистами фотопортреты и, широко улыбнувшись, сказал Валуеву:
– Ты прав, Евгений Александрович, эта парочка точно на господ похожа. Тут тебе и вуалетка у дамочки, и усы кавалера, как у…
– Как у самого Петрова-Водкина, – перебил Льва Ивановича следователь Валуев.
– В смысле? – не понял Гуров.
– В прямом смысле! – сказал Евгений Александрович. – Этот наш оценщик один в один на самого художника Кузьму Сергеевича физиономией походит!
– Дела… – озадаченно протянул Гуров и почесал в затылке. – Мало мне писателей, так еще и художник теперь объявился.
До храма Иконы Божьей Матери «Утоли моя печали» Гуров прошелся пешком, оставив машину на стоянке неподалеку, возле какого-то магазина электроники. Тут, возле самого входа в церковь, он назначил встречу своему агенту Мишке Лохматому, который присматривал по просьбе Гурова за нищими на паперти. Сам Мишка был профессиональным нищим с младенчества. Мать его была алкоголичкой и частенько ошивалась возле храмов, подкармливая и себя, и своего сына подачками прихожан. Мишка, можно сказать, рос и взрослел на паперти, а когда подрос, то уже не мыслил себя ни на каком другом поприще, кроме как нищенском. Нет, грамоту он с грехом пополам освоил. И даже воскресную школу иногда посещал при храме. Но обучение длилось недолго – года четыре. Потом его отняли у матери и поместили в детский дом. Но и оттуда он часто сбегал и ночевал на ступеньках какой-нибудь церкви или у кого-нибудь из знакомых попрошаек.
С Гуровым Мишка познакомился давно, лет десять назад, когда Лев Иванович помог ему выпутаться из одной передряги, которая чуть было не стоила Мишке его потрепанной и одинокой жизни. В благодарность Мишка согласился помогать отзывчивому оперу и докладывать ему, если вдруг заметит какое безобразие или беззаконие среди нищенского люда. Гуров же относился к своему агенту бережно, с христианским снисхождением, иногда помогал и деньгами (всякую службу нужно оплачивать), и подарками, и своими звонками к районному участковому с просьбой освободить Мишку от пятнадцатисуточного ареста за очередной пьяный дебош или ночевку в неположенном месте.
Нашел Лев Иванович Мишку аккурат у самых ворот храма Божьего. Он сидел, как и положено приличному нищему, на асфальте, подвернув под себя ноги, и когда кто-нибудь входил в зону его видимости, вставал на колени и перекрестившись, отвешивал поклон, приговаривая: «Подайте убогому на пропитание. Будьте милосердны. А я за вас Боженьке помолюсь». Увидев Гурова, Мишка заулыбался, потом встал и, отойдя немного в сторону от своего рабочего места, по приобретенной за годы нищенствования привычке поклонился Льву Ивановичу.
– Наше вам, Лев Иванович. С премногими благодарностями за заботу.
– И ты будь здоров, Михаил, – подыгрывая Лохматому, проговорил Гуров. – Что, хорошо подает нынче народ православный? Хватает денег на прожитье?
– Ой, Лев Иванович, Лев Иванович! – закатил глаза Мишка. – Ну как же тут может на что-то хватать? Каждый божий день цены растут, так что не угонишься. Подают помаленьку. На хлеб да молочко хватает. А что мне еще нужно – нищему да убогому?
– Прямо вот только на хлеб и молочко? – усмехнулся Гуров, осматривая старый Мишкин костюм и дырявые стоптанные ботинки, надетые на босу ногу. – Ну а что другим твоим сотоварищам по беде так же туго приходится? Неужели прихожане все как один скареды попадаются, а отцы-священники вам, болезным, не помогают совсем?
– Ну как можно, Лев Иванович! Конечно же попадаются добрые люди. И отец Викентий нас не обижает. При храме и кухня есть, где нас кормят. Но ведь человек слаб во грехе своем, и кроме щей да каши, ему еще и другие радости требуются, – Лохматый быстро огляделся вокруг, не смотрит ли на них кто из любопытствующих, и, наклонившись ближе к Гурову, зашептал: – Иногда хочется и пошиковать, водочки хорошей выпить, колбаской или салом закусить.
Лев Иванович шутливо погрозил Лохматому пальцем.
– Ой, Мишка, смотри – заведет тебя твоя слабость когда-нибудь в ад кромешный, и будешь ты чалиться на нарах! Там-то тебе никто и копейки не поднесет, не говоря уж о рюмочке.
– Что вы такое, Лев Иванович, говорите! – делано-испуганным голосом проныл Лохматый. – Я ведь человек Божий, понимаю, что к чему. Молюсь каждый день, чтоб обошла меня чаша сия.
– Вот и молись, – Гуров стал серьезным. – А мне скажи, какие тут у вас слухи ходят и дела творятся при храме-то Божьем.
– Так тихо все, Лев Иванович, тихо…
Тут Мишка впал в некую задумчивость, и Гуров заподозрил, что Лохматый где-то в глубинах своей нищенской натуры что-то скрывает. Или, может, и не скрывает, а просто раздумывает, сказать ему, Гурову, или же не сказать о чем-то, что и для него, для Мишки, имеет какую-то выгоду.
– Ну, давай, не стесняйся и выкладывай, что ты там скрываешь, – подбодрил Лохматого полковник, доставая из кармана пятисотенную. – Ты ведь меня, Мишка, знаешь, я за тебя всегда горой встану, когда нужно.
Увидев купюру, Лохматый оживился и, еще раз осмотревшись по сторонам, указал рукой на одного из попрошаек, стоявших у лестницы, ведущей в церковь.
– Видишь, Лев Иванович, того хмыря с седой лохматой шевелюрой и бородой? Это – Беломорканал. Не знаю я, как его по-настоящему кличут. Беломорканал – и все тут. То ли он его, этот канал, самолично строил, то ли просто из-за любви к папиросам этой марки его так зовут… Это, если тебе нужно, ты сам у него спроси. Он у нас тут новенький. Приблудился с полгода назад. Его поначалу наши, местные, гнали. Сам понимаешь – бизнес есть бизнес, тут у каждого свой интерес и свое законное, так сказать, место в нем. Но я потом за него вступился.
