— Да пошел он, забыли… — и как спасительное окончание этого изнурительного объяснения появился холм, за которым открылась наша постоянная стоянка.
Забрались на последнюю скальную тропу, елки кругом, вросшие в щебень, и чем они тут живут — неясно, от можжевеловой ароматной волны совсем нечем дышать, выбрались на вершину, перевалили холм и перед нами открылась доисторическая в своей древности долина. Немного льда, опушки снега по берегам и мастодонтов стадо смотрелись бы тут уместнее, чем выбеленные солнцем парусиновые палатки, как древесные грибы они вросли в поляну, всюду костры, воздух с погорелым привкусом, и отзвуки гитарных струн текут над рекой. Мана в этом русле широкая, спокойная, раскидистая, зелено мшистые поляны перемежались низкими пролесками и мелкими кустистыми островками, картина развернулась панорамно как с высоты птичьего крыла и с надеждой той же свободы. Вот-вот и я смогу двигаться и не ограничивать себя, и настанет такое время, когда я перестану бороться с творимым человеком злом и смогу просто жить; хочу жить самой простой рукодельной жизнью и быть человеком, но это невозможно, пока мое тело червоточит, пока моя душа истребляется так беспощадно. Самый большой секрет и цена всего — каждое смертоубийство это всегда «я», поэтому и пришлось раздробить себя на многомерные части и обесточить свое сознание, все ради выживания в этот дикий период. И я жду, что мир созреет до этого, чтобы спасти меня, вместить всю эту боль разом я не могу, не выдержу, и я все жду…
Наверху вдалеке виден последний неопасный порог реки, по нему только что прошел широченный плот с палаткой и веслами, компания в боевом кличе радости отметила это событие, эхо их возгласов достигло и нас! Мы тоже подняли руки и заорали в ответ на всю долину, внизу волной все подхватили наш ор, звонкое стократное эхо размножилось, отскочило от стен пространства и зазвенело как битое стекло, и детское безусловное счастье разлилось по всему телу. Мы побежали с горки с визгом и дурью, меня просквозило, выдрало все нажитое с корнем, я пустая и полная одновременно, кошмар выветрился, а внутри поселились все эти древние сосны и елки, словно я вся стала прозрачной, тело истерлось, я теперь идентична тайге абсолютно. Вот никогда не лезу в воду, тем более такую ледниковую как в Мане, но сейчас мне больше всего захотелось окунуться, желательно, чтобы река встретила студеностью; солнце палит вовсю и обещает согреть быстро, зато дурное больше не сможет просочиться внутрь меня, в такой чистоте и свежести ему просто не за что будет зацепиться. Так и сделали, не сворачивая в палаточный лагерь, что расположился на уступе над рекой, побежали к воде, скидывая одежду и бросая рюкзаки на мокрую траву. Наши ребята, кто пришел раньше, видимо поступили так же, и весь бережок утоптан уже в слякоть, плавать не умею, но тут неглубоко, и я с разгона, головой кинулась в воду! Никогда такого не делала, мой организм при любых иных обстоятельствах принял бы это как пытку, но мне необходимо свежее мышление и обновление, а лучше полное забвение, что мгновенно и случилось, стоило попасть в воду. Ледяная лавина хлынула в уши, нос, и я с криками выпрыгнула обратно на берег, как Иванушка-дурачок из котла с кипящим молоком, кожу щипало как от ожога, и никакого золотопарчового костюма на меня так и не налипло, осталась прежней цыплячьебелесой и жалкой в такой наготе. Пробралась на карачках на сухой травяной островок, чтобы никто не срисовал меня такую уязвимую недобрым взглядом, хочу остаться девственной, нетронутой, и упала под солнце. Лежу и мыслей никаких, легкая, как перо, выбитое из подушки, сейчас подхвачусь порывом ветра и меня снесет неведомо куда воздушным потоком.
Чувствую спиной прикосновение, Ромка рисует по моей мокрой пояснице теплую дорожку горячим пальцем, и я выдала себя, кожа тут же покрылась крупными рисовыми пупырышками, но я не шелохнулась, сделала вид, что ничего не произошло:
— Ты красивая… — он не убирает руку с моей поясницы.
— Так тебе и надо, — ответила я, подхватилась, прикрывшись скомканной одеждой, и пошла в лагерь, а навстречу мне уже бежит дерганая Бабочка, берег хорошо с зоны палаточного лагеря виден. Да пошли они…
В зоне лагеря все палатки уже поставлены, Маринка и Муха забросили вещи, свои и мои, в самую крошечную последнюю свободную палатку, на троих маловата, но какая разница, где спать в походе. Егор стоит у костра, над которым висит огромный котел, и как заправский повар дегустирует варево, аромат разнесся по весям, мне дико хочется есть, и я, едва прикрывшись мокрой майкой как фартуком, забросив манатки снайперски в сторону палатки, помчалась к костру. Обед еще не начался, все разбрелись, но мне невмоготу, позавтракать я так и не успела, схватив алюминиевую чашку, тяну ее просительно Егору. Мне кажется, если сейчас не кину в себя хоть что-то, то вообще не смогу есть, ничего желудок не примет, слипнется, вывернется, начисто забыв, что это такое — насыщение и получение! Хватаю нетронутый брусок свежайшего, продавливающегося до самых своих стенок хлеба, отрываю душистую корочку и вгрызаюсь, глотая кусками, а Надька сидит на корявом бревне и смотрит на меня осуждающе-брезгливо:
— Никого еще не приглашали, и ты подождешь, пока обед для всех начнется! — осадила она мою вообще-то ненамеренную наглость и протянутую руку, а Егор взял чашку и навалил гречку с тушенкой аж через край.
— Только приготовилось, сними пробу, — сказал мне Егор. — Надь, это поход, а не военная операция, — прокомментировал он, не оборачиваясь в ее сторону. — Ну как? — Егор ждет вердикта, я обожглась, но одобрила, и правда очень вкусно, уселась на майку, постелив ее прямо на траву, только бы с этой девицей рядом не оказаться, Надька ужас как не рада мне.
— И чего это ей особые привилегии полагаются? Капитанша крутая? Или что? — Надькину красоту на лице перекосило, особенно, когда я встала во весь рост, а я встала, чтобы уйти от них подальше, ну мне ничего нельзя: ни есть, ни купаться, и жить, видимо, тоже!
— Надь, понимаю, что не нравлюсь тебе, — отвечаю Надьке довольно зло. — Но как погляжу у тебя с Егором теплые отношения, возможно, длительные, так я действительно не просто пионерка, которую ты можешь пошпынять! Аня, мама Егора, мне как бабушка и других родных у меня совсем нет, тебе придется хоть иногда терпеть меня, если уж у вас все так серьезно, а если несерьезно, так хамить я тоже умею, вот только ради Егора и сдерживаюсь! — выдала все Шевельковой и повернулась к герою. — Егор, если она так и будет себя вести, я ее пошлю и крепко, ты уж меня прости, но я устала от злых дур, — сама себе удивилась, не поверила бы, что могу вслух сказать такое, но чужие уши нас не слышали и ладно, взяла чашку с едой и пошла на другой край лагеря. Задолбали!
Снова подстелила майку под задницу, все равно ее я уже убила, если зеленые въеды еще можно попытаться выстирать, то прорехи от сучков и шишек уже не извести, а это моя любимая майка с Джоном Ленноном и Йоко Оно в период их знаменательной мирной акции в пижамах. Сама майка ничего особенного, если бы не эта фотография — белая мальчиковая, с газетно-черным отпечатком, но мне ее Егор подарил. И почему она оказалась утраченной, если я так берегла именно эту майку? Свесила ноги с невысокой вишнево-гранитной плиты, проросшей кизиловыми кустами над берегом, где все наши купаются и загорают, стала есть красноармейскую кашу, уже не испытывая никакого удовлетворения, а майку придется выкинуть, в нее еще и земля въелась.
Внизу Ванька, Горелка и Пенка устроили импровизированный матч, кидались шишками — было весело, и к ним присоединились Бабочка с Ромкой, а я реально сижу и завидую. Вот что будет, если мне втереться к ним в игру, да еще так, в одном купальнике? Ну, они тоже не в ватниках тут прыгают и ничего, делают что хотят, а мне нельзя, потому что будет скандал, у меня даже в носу защекотало и заскребло в горле от досады! И ведь дело не в том, что я злая или противная, никогда не отрицала девок и не противостояла им, так сложилось, можно сказать исторически, между Наташкой, Аленой и их компанией, а я попала в эту историю уже следом. И неважно, какая я на самом деле, в любом случае я враг, и тем более я закрепила свой статус после однодневного романа с Ромкой! И мне видится сейчас, что именно меня они и ненавидели все это время, а не моих подруг, и вот вопрос, я действительно перед ними виновата, вот по чесноку — я их обираю, беру не свое? Что я делаю? Неужели всем лучше, чтобы меня вообще не было?
Действительно, станет лучше, парни из-за меня дергаться перестанут, будто все опасные пороги остались позади, наступит спокойная мирная жизнь без волнений и нервов, тогда так и поступлю — закончится сезон и все! Хватит, пусть живут своей жизнью, раз со мной так плохо! И Ваньку пошлю, и Егора, Ромка и сам уедет, пусть он и раздавал мне обещания остаться… И от этого решения мне стало просторнее, словно я обрезаю невидимую пуповину, которая может и вскормила меня, но сейчас уже угрожает задушить, обернувшись многократно, она давно не дает мне двигаться, а парни перестанут быть заложниками привязанности логично необъяснимой, не дающей им идти другим путем. Все, хватит с меня!
