- Ну так... Не особо. Нес всякую херню.
- Какую?
- Да бред разный... Ты в самом деле, что ли, ни хрена не помнишь?
- Не-а, - нарочито безразлично ответил Гоша. - Как отрезало. Водка такая, что ли? С димедролом или с чем еще... Мозги начисто выключает.
- Это точно. У тебя-то выключает... Давай, Крюк, завязывай, ей-богу...
- А что было-то? - продолжал допытываться Гоша. - Не грубил я там никому?
- А кому? - быстро переспросил Миха.
- Ну... С кем мы там сидели?
- С кем?
- Ты чего, Миха? К тебе ведь пацаны приходили. Это с ними, что ли, я сцепился?
- Сцепился... Ты скажи спасибо, что пацаны правильные были. А то сцепился... Ты бы как сцепился, так и... Кранты, в общем, тебе были бы. Это люди серьезные, ты смотри, лишнего не болтай...
- О чем?
- О ребятах этих. Ребята серьезные.
- А чего они к тебе приходили, эти "серьезные"?
- Так... - неохотно ответил Миха. - Заказик один им нужно сделать...
- Что за заказик?
- Ну, просили помочь там... Короче, это не важно. - Миха испытующе посмотрел на Крюкова. - Да-а... Совсем ничего не помнишь? И как дурь курил, тоже не помнишь?
- Дурь? Я? Да я в жизни наркоты не...
- Ладно, с тобой все ясно. - Миха опять покачал головой. - Тебе почиститься бы, что ли...
- Ага. Есть там у тебя ватничек какой? И штаны?
- Найдем.
Через пятнадцать минут Крюков уже топтался на троллейбусной остановке. Как он и предполагал, Миха выдал ему полный комплект одежды - потертый, грязноватый черный ватник без воротника, какие носят заключенные на зоне, солдатские галифе и кирзачи, дышащие на ладан, но способные выдержать путь от кладбища до центра города, где находилась Гошина квартира. Сапоги, правда, были размера на два меньше, чем требовалось Крюкову, и от этого его походка, и без того неуверенная, приобрела совсем странный, танцующий характер.
Несмотря на кажущуюся легкость передвижения, чувствовал себя Гоша хуже некуда. Похмелье, усугубленное непривычным для него действием марихуаны, да не простой, а, по словам вчерашнего Витали, какой-то особенной, мучило Крюкова с невиданной силой. Земля уходила из-под ног, голова болела с каждой минутой все сильнее, застывшее за ночь тело ломило, и, в довершение всего, кажется, начала подниматься температура.
Троллейбус оказался набит битком.
"Откуда здесь люди-то? - с недоумением подумал Крюков. - Место совершенно нежилое..."
Гоша втиснулся в салон, наступая на чужие ноги, ввинтился в плотно спрессованную массу человеческих тел и расслабился - толпа держала его, не давая завалиться в сторону. Он мог бы даже поджать ноги и повиснуть - спины, плечи, локти, давящие со всех сторон, в любом случае удержали бы его тело в вертикальном положении. Что бы с Гошей ни произошло - потеряй он сознание или, не дай бог, умри в этом троллейбусе, - так и ехал бы до центра, до той остановки, где выходит основная масса пассажиров.
Троллейбус качало, дергало, волны запахов - пивной перегар, дешевая косметика, испарения немытых тел, тонкая, кислая вонь старой, заношенной и застиранной в дешевых стиральных порошках одежды - накатывали на Гошу. Его начало тошнить, и вместе с тошнотой поднялась тяжелая, донная волна ненависти.
"Что я волнуюсь об этих гадах? - думал Крюков. - Что мне все неймется? Пусть они решают свои проблемы сами. А люди... люди как при совке корячились в этой давке, так и теперь. Ничего не изменилось. Эти их игры в политику... Какой здравомыслящий человек может хотя бы на секунду вообразить, что все делается ради вот этого народа, который трясется в троллейбусах каждое утро, который ради несчастной копейки целый день пашет на опостылевшей работе за нищенскую зарплату, при том что и платить-то ее уже никто не платит, вернее, платит, когда хочет и сколько хочет, который за эти жалкие гроши, за подаяние, считай, горбатится всю жизнь? Что ими движет, кроме личного обогащения, будь оно неладно? Что они сделали для общества, суки, что?! Ведь никто их под дулом пистолета не тащил в эту сраную политику, сами пошли. Так будьте любезны, господа. Принимайте условия игры. Либо вы - нормальные люди, то есть, заняв государственный посты, став государственными чиновниками, работаете на государство, сиречь на благо этого самого народа, именем которого вы так мило манипулируете. Либо, если вы этого не делаете, вы - мразь, подонки и негодяи, суки, волки позорные, крысы... Крысятничеством, выходит, занимаетесь, если не отдаете себя полностью служению народу... Решили для себя, очень быстро решили проблему - твари они дрожащие или право имеют. Ладно. Только кто им сказал, что они это право имеют? И хорошо ли им теперь живется? Господин Суханов в тюрьме, сидит полгода, и сколько будет сидеть, никому не ведано. Журковский в больнице, одна операция за другой, и конца этому не видно. Это лишь при его жене можно бодриться и говорить, что муж идет на поправку, - на самом деле, там все очень плохо. Врач сказал... Вчера это было или позавчера?... Не важно. Время остановилось. Просвета в этом мраке не видно. Так, следим за мыслью..."
Крюкова толкали все сильнее, и он зажмурился, чтобы не отвлекаться.
"Один в тюрьме. Второй в больнице. Я... Я никогда ему другом не был, но, в общем, можно сказать, что мы из одной обоймы... Я - на кладбище. Так какого же черта, с какой стати я буду его спасать? Он нас всех потопил. Ради чего? Ради своих "Мерседесов" и дач? А сам? Проиграл выборы - и ничего. Как с гуся вода. Откуда я знаю, что там за ним есть на самом деле? Откуда я могу знать, за что его гнобят, за что хотят убрать? Какого черта я снова, как идиот, как тогда, в девяносто первом, лезу защищать малознакомого афериста, который меня в упор не видит до тех пор, пока я лично не окажусь для него нужным? Какого черта?.."
- Ты что заснул?
Гошу сильно пихнули в бок чем-то острым. Открыв глаза, он увидел, что перед ним торчит, каким-то специальным способом пробившаяся сквозь живой монолит толпы, средних лет женщина с помятым, серым лицом.
- Платить будем или что?
- Платить?.. А, ну да...
Гоша с трудом сунул руку в карман ватника. Как он и предполагал, кроме табачных крошек там не было ничего. В другом - тоже.
- Нету, - просто сказал Гоша. - Нету денег. На работу еду, мать...
- Какая я тебе мать? Мать-перемать...
Женщина говорила неуверенно, поняв, что с этого мужика в грязном ватнике все равно ничего не добьешься, однако она должна была показать окружающим свою значимость - этак любой скажет, мол, нет денег, и все тут!
- Штраф плати, - алогично заявила контролерша, игнорируя только что полученную информацию о неплатежеспособности пассажира.
- Нету денег, уважаемая... Зарплату не выплатили... А на работу надо...
- Не выплатили... Здоровый мужик, на троллейбус денег нет... Эх!..
Женщина отвернулась и стала ввинчиваться в толпу. Граждане, стискивавшие Крюкова со всех сторон, не проявили интереса к этой короткой беседе. Они по-прежнему хмуро молчали, глядя в окна или в спины соседей.
- Греч... Сама фамилия... Сама фамилия, - повторил Крюков заплетающимся языком, - это символ реакции, консерватизма и всеобщей стагнации. И насколько же парадоксально выходит, что человек именно с такой фамилией стал в наше время одним из главных демократов, одним из тех, кто призван ломать все старое, негодное, дабы строить новую, прекрасную жизнь... Возрождать культуру и искусство, повернуть страну лицом к мировой цивилизации, от которой она безнадежно отстает с каждым днем все дальше и дальше...
- Какой такой реакции? - хмыкнул Виталя, забивая новую папиросу. - Ты чего, Крюк? Чего несешь, е... Говори по-русски, е... Ты его знаешь, что ли, Крюк? Я не врубаюсь, в натуре...
- Знает, знает, - кивнул Миха. - Они дружки были с ним. Пока мэр его не кинул.
- Да ну? Расскажи.
Виталя взглянул на Гошу с интересом.
- Ты наливай, не убалтывай... Плесни-ка еще...
Гоша протянул свой стакан, и Антон почти до краев наполнил его водкой.
- Спасибо... Не то чтобы кинул, а так... Они же, политики, люди такие... Я их давно раскусил... Ну, будем, ребята!
Гоша выпил водку в пять глотков, неторопливо, будто воду пил, а не сорокаградусную.
- Во дает, - покачал головой Антон. - Во интеллигенция нынче пошла... Понял Виталь? Учись, бля.
- Да, не по-детски квасит мужик, - согласился Виталя.
- Так чего, не любишь Греча, что ли? - спросил Антон.
- А чего мне его любить? Он мне не родственник, не друг, не брат, не сват...
Гоша откинулся на скамье, оперевшись спиной о шкафчик для рабочей одежды. Сейчас он был, что называется, в форме. Крюков переживал высшую точку эйфории, речь его лилась легко, мысли, приходившие в голову, казались оригинальными, свежими и чрезвычайно остроумными. Все проблемы имели свои ясные решения, на каждый вопрос находился исчерпывающий ответ, сейчас ему была не страшна любая дискуссия - он чувствовал, что в состоянии "убрать" самого серьезного оппонента.
- Я за себя могу сказать, - продолжал он. - Если выражаться просто, то меня лично обманули. Лично! - Гоша стукнул себя кулаком в грудь. - Я же первый... как мальчик, как наивный ребенок, я первый бросился тогда в эту волну... В этот поток... И в девяносто первом, и потом... Я думал, все будет честно, все будет, наконец, правильно... Наивные идеалисты. Мы все - наивные идеалисты. Нужно было сразу понять, что ничего не изменится, ничего... Чего мы хотели? Мы хотели демократии, хотели законности, хотели соблюдения, наконец, прав человека в этой стране. А что получили? Получили Греча в костюме за тысячу баксов, который витийствует на приемах с икрой и шампанским, и миллионы нищих, умирающих от голода в своих коммуналках. Что мы еще получили? Свободу печати? Хрена лысого, а не свободу печати!
