– Володя, что он говорил? – спросила Нина, подходя к столу Званцева.
– Ты же слышала... Говорил, что Панюшкина снимают.
– Его не снимут, – сказала Нина твердо. – Вот увидишь, его не снимут.
– Ты, что ли, заступишься?
– Его не снимут, потому что его некем заменить, – она твердо посмотрела в глаза Званцеву. – Разве я не права?
– Почему же, его действительно заменить некем.
– Но ты не веришь в это?
– Во что? – спокойно спросил Званцев.
– Ты не веришь в то, что Панюшкина некем заменить?
– Ну и что?
– Володя, – она подошла к нему вплотную. – Мне не нравится, как ты разговариваешь. Ты темнишь. Володя, прошу тебя, я тебя очень прошу... оставайся человеком, а? Только не говори, пожалуйста, этих хамских вежливых слов, Володя... Дай слово, что ты останешься человеком!
Званцев поднял голову и внимательно посмотрел на Нину. Он будто впервые увидел ее немолодое лицо, встревоженные и несчастные глаза, старательно наглаженный белый воротничок.
– Хорошо, Нина. Я постараюсь.
– Володя, Панюшкина нельзя предать, не предав самого себя.
– Я знаю, – сказал Званцев. – Поэтому я не остановил этого деятеля, когда ты вошла. Хотя, согласись, Нина, мне достаточно было посмотреть в твою сторону, чтобы он замолчал. Разве нет?
– Не знаю. Этого я не знаю.
Когда Нина вышла, Званцев несколько минут сидел неподвижно, откинувшись на спинку стула и скрестив на груди руки. Нельзя сказать, что слова Тюляфтина привели его в восторг. Радость, конечно, была, но она погашалась необходимостью принимать какие-то решения, думать над тем, как вести себя дальше. Уравновешенные отношения, которые установились у него с членами Комиссии, с Панюшкиным, вдруг нарушились, он ощутил зыбкость, дохнуло опасностью. Это было неприятно, Званцев не привык к такому состоянию, он даже сам не заметил, как Панюшкин приучил его к спокойной уверенности в себе.
Званцев встал, прошелся по кабинетику, зачем-то поплотнее закрыл дверь, прислушался к голосам в коридоре, а выглянув в окно, убедился, что Тюляфтин ушел из конторы – его тощая фигура маячила уже где-то на берегу.
– Честность – лучшая политика, – неожиданно проговорил он вслух прочитанные где-то слова. И вот они всплыли в сознании. – Честность – лучшая политика, – повторил он раздумчиво и сел за стол. Сняв очки, Званцев не торопясь протер их лоскутком. Смазанное, нечеткое изображение окна, двери, стен позволяло лучше сосредоточиться.
«А зачем он мне сказал об этом? – подумал Званцев. – Пришел, испортил настроение и ушел. Обрадовать решил? Поддобриться? Или этакая бездумная пакостливость? Интересно, Панюшкину он тоже поторопился сказать? Нет. Не осмелится. Значит, я в его табеле чуть пониже стою. Ровесники? Однокашники? Или в самом деле мне до Панюшкина еще топать и топать?» И Званцев спокойно, как о чем-то очевидном и простом, подумал, что в его положении очень легко оказаться подлецом. Ничего не предпринимая, не выходя из кабинета, ни с кем не разговаривая, можно совершить подлость. Вернее, она совершится сама по себе, он лишь позволит ей состояться, если не предпримет четких и жестких мер. Что же необходимо сделать? Пойти и отказаться от должности? Но ему еще никто ничего не предложил официально. Выходит, можно запросто оказаться не только подлецом, но и дураком.
– Как бывает, – озадаченно проговорил Званцев. – Ишь как бывает! Тюляфтин, придя ко мне и сказав, что Панюшкина снимают, не совершил подлости. Он поступил мелко. Даже пакости в его поступке нет, обычная слабость человеческая, и все. Не выдержал, раньше времени болтнул языком. А что делать мне? Пойти к Панюшкину и выразить сочувствие? Глупо. Он наверняка уже обо всем знает, но поздравлять не торопится. Темнит? Нет, Панюшкин темнить не будет. Но и не отступится до последнего. Тюляфтин – слабак. Это ясно. Чернухо – за Панюшкина. Опульский не в счет. Ливнев тоже. Мезенов? Вот в ком загвоздка! В любом случае положение таково, что нужно срочно спасать свою честь, достоинство, лицо или как там это называется у людей с благородными кровями. Панюшкин как-то сказал, что иногда без красивых слов не обойтись. Его мысль можно продолжить – иногда не обойтись без красивого поступка.
Званцев решительно надел очки, набросил полушубок, шапку и вышел из кабинета. Заглянув к Панюшкину, облегченно перевел дух – у того сидел Мезенов. Значит, не получится разговора. Значит, передышка.
– Володя, у тебя что-то важное? – спросил Панюшкин.
– Да нет... Мимоходом. Если понадоблюсь – я в столовой.
– Подожди полчаса, вместе пойдем, а?
– Я уже оделся... Анюта ждет... Так что прошу пардону, – Званцев прикрыл дверь и на некоторое время замер, не выпуская ручки, – не пригласили, не сочли. Как понимать? Ведь если вопрос решен, самый раз сказать об этом?
К вагончику, где располагалась столовая, Званцев шел медленно, так и не застегнув полушубка, и уже в полумраке тамбура, обметая с валенок снег, подумал, что Тюляфтин поставил его в дурацкое положение вовсе не по простоте душевной. Воровски пробрался в кабинет, пробыл несколько минут и постарался побыстрее умотать. Так не делается. Комиссия прежде всего должна потолковать с Панюшкиным, а потом должны пригласить его, Званцева. И лишь после этого можно говорить о принятом решении.
Званцев обычно приходил в столовую, когда там уже никого не было, чтобы пообедать с Анной вдвоем. Выглянув из тамбура, он увидел, что их столик уже накрыт и Анна поджидает его. Званцев волновался, и то, что он не смог отнестись к разговору с Тюляфтиным легко и беззаботно, лишний раз убедило его – положение складывалось неприятное.
– Хватит тебе уж топтаться, – сказала Анна громко. – Какой-то ты не такой сегодня, а? Не то сто рублей нашел, не то потерял!
– Даже затрудняюсь сказать... Нашел или потерял... Скорее всего, и то и другое.
– Так, – улыбаясь, протянула Анна. – А если по-человечески?
– Можно, – Званцев сел напротив, взял ложку, задумчиво повертел в пальцах, опять положил на стол. – Значит, так... Полчаса тому назад член высокой Комиссии товарищ Тюляфтин...
– Это какой? – перебила его Анна. – С восторженной блажью в глазах?
– Во-во! Он сказал, будто Комиссия пришла к выводу, что Панюшкина нужно снять. А на его место назначить меня, твоего законного супруга.
Не донеся ложку до рта, Анна уставилась на Званцева.
– Они что, обалдели? – наконец сказала она и тут же оглянулась на раздаточное окошко, в котором мелькнула физиономия Кныша.
– Почему ты так думаешь? – спросил Званцев, почувствовав себя уязвленным.
– Да не торопись ты обижаться! – Анна махнула рукой. – Ты тут вообще ни при чем. Ну, в том смысле, что... Не о тебе я говорила. Ни один нормальный человек не пойдет на место Панюшкина. Вот и все.
– Почему?
– Не знаю! – Анна пожала плечами. – Мне так кажется. Не по-людски это.
В это время дверь из кухонного отделения скрипуче открылась, и оттуда вышел Кныш. Медленно подойдя к столику, он остановился.
– Простите, Владимир Александрович... Мне показалось... Вы сказали, что принято решение Панюшкина снять... Это верно? – Лицо Анатолия Евгеньевича было скорбным, но живой блеск глаз выдавал его состояние.
– Да! – сказала Анна, не задумываясь. – Панюшкина снимают, а вас, Анатолий Евгеньевич, назначают на его место. Вот Москва утвердит, и можете приступать.
– Хм, – улыбнулся Анатолий Евгеньевич, показав два длинных передних зуба. – У вас юмор, я смотрю, как... как...
– Ну? – нетерпеливо спросила Анна. – Ну? Как у кого? Как где? Как что?
– Как в столовой, – ответил Анатолий Евгеньевич и играющей походкой удалился за перегородку.
– Мызгач! – сказала Анна в сердцах. – А что Панюшкин? Что он тебе сказал?
– Я с ним еще не разговаривал.
– Почему?
– Спокойно, Аня, – Званцев положил ей руку на плечо. – Стоит ли Панюшкина дергать этим разговором? Может, лучше, если они сами ему скажут?
– Ох уж эти мне деликатные! – воскликнула Анна. – Человек помирать будет, а они постесняются подойти. Мне что, самой к нему идти?
– И что ты ему скажешь? – нервно усмехнулся Званцев и неожиданно для себя добавил: – Или как-то иначе его утешишь?
– Не надо, Володя. Держи себя в руках. У тебя нет оснований так говорить. А если хочешь, я дам тебе такие основания. Только скажи мне. Хорошо? – Анна твердо взглянула на Званцева из-под челки. – Ладно, замнем. А что касается твоего вопроса... Совершенно неважно, что именно сказать человеку, главное – быть с ним, показать ему, что он не одинок, что может надеяться на поддержку. А ловкие ли ты при этом слова скажешь, красиво ли они прозвучат, со вкусом ли ты будешь одет – все это фигня!
В тамбуре хлопнула дверь, послышались голоса, и на пороге появились Панюшкин с Мезеновым. Едва Анна поднялась, как они чуть не наперегонки бросились к столику, чтобы успеть занять место у окна.
– Анна! – крикнул Панюшкин. – Если ты не накормишь нашего гостя, он меня съест. С потрохами. Он так и сказал.
