– Анна! – крикнул Панюшкин. – Если ты не накормишь нашего гостя, он меня съест. С потрохами. Он так и сказал.
– А если накормлю? – Анна остановилась у перегородки. – Не съест?
– Авось повременит! – засмеялся Панюшкин, пытливо взглянув на Мезенова.
– Анна! – протянул Мезенов жалостливо. – Неужели я похож на хищника?
– Голодные – все хищники! Вон только Званцева в травоядные можно записывать – он первое уже съел.
Когда Мезенов поднялся и пошел к выходу, где стоял умывальник с ведром, Званцев решил обратиться к Панюшкину:
– Николай Петрович, ко мне недавно приходил Тюляфтин.
– А! – Панюшкин беззаботно махнул рукой. – Он ко мне каждый день приходит, здоровается, о самочувствии спрашивает... Я говорю, что чувствую себя отлично, и он, успокоившись, уходит.
– Он сказал, что вас собираются снять.
– Ха! Об этом весь Поселок уже неделю говорит. Правда, Олег Ильич? – громко крикнул Панюшкин.
– Вы о чем? – Мезенов замер с полотенцем в руках.
– Слухи, говорю, ходят по Поселку, снимают, дескать, начальника!
– Собака лает, ветер уносит, – улыбнулся Мезенов.
* * *
А поздно вечером, когда солнце колыхалось уже где-то над Европой, а мороз усилился чуть ли не до тридцати градусов, Панюшкин принимал у себя дома членов столь уважаемой им Комиссии. Этот прием можно было назвать прощальным ужином, торжественным банкетом, поздней пирушкой и даже заключительным заседанием. Панюшкин принимал секретаря райкома по промышленности товарища Мезенова, молодого, сдержанного, но весьма волевого товарища; и своего старого друга, проныру и баламута Чернухо, лучшего специалиста по укладке трубопроводов на всем Дальнем Востоке, он также пригласил; пришел Тюляфтин – представитель дальнего московского министерства, тщеславный молодой человек, который потихоньку, про себя, уже готовил для столичных друзей потешный рассказ о своем путешествии на край света; и Опульский, влиятельный профсоюзный деятель, во всяком случае, никто и никогда его в этом не разубеждал, пришел скромно, но с достоинством; зато шумно, с хохотом ввалился Ливнев, ввалился не потому, что очень уж легко и раскованно чувствовал себя, а потому, что как раз этого ему здесь недоставало. Пришел главный инженер Званцев – молчаливый, бледный от волнения, поскольку всего час назад Мезенов задал ему прямой вопрос – согласен ли он занять должность начальника строительства? И Жмакин пришел, хмурый и настороженный. Когда все разбрелись по квартире и принялись обсуждать хоромы начальника строительства, а Чернухо в полном восторге от того, что его неприятная миссия подходит к концу, повалялся по громадной медвежьей шкуре, Жмакин даже не улыбнулся, молча отошел в сторонку и закурил.
А Панюшкин – о, старая лиса Панюшкин, старый волк Панюшкин, старый конь Панюшкин – едва только встретив гостей, едва только взглянув им в глаза, сразу все понял. Он шумно приветствовал всех, с радостью чувствуя, что не фальшивит, не заставляет себя веселиться: ему в самом деле приятно было видеть свой дом, наполненный людьми, криками, светом.
– Вопрос номер один! – Панюшкин звонко хлопнул в ладоши. – Тайменя все ели?
Оказалось, не все. Тюляфтин вообще не знал, что это такое, и Панюшкин на его молодом и румяном от мороза лице увидел неподдельную взволнованность. А Чернухо, толстый, лысый и деловито-радостный Чернухо, прекрасно знавший, что такое таймень, с чем его едят и что при этом пьют, предложение Панюшкина принял сразу.
– Даешь тайменя! – крикнул он тонким голосом и, схватив нож, побежал кругами по комнате, закатывая рукава и примеряясь к каждому, словно бы спрашивая: не ты ли таймень? Не тебя ли разделывать надобно?
– Сколько шума! – протянул Тюляфтин. – Будто речь идет не о таймене, а о... корове, например!
– От коровы слышу! – крикнул Чернухо. – Николашка! Веди нас! К тайменю веди! А то некоторые иноземцы говорят, будто и нет его на свете, тайменя-то! Веди, Николашка!
– Зачем всем-то? – Панюшкин включился в игру. – Кто сомневается – за мной!
И он первым, не одеваясь, выскочил во двор. Вслед за ним Чернухо и Ливнев вытолкали Тюляфтина.
– Сюда, сюда! – звал Панюшкин из глубины сарая. – Вот он! – И, едва Тюляфтин переступил порог, Панюшкин сунул ему в руки рыбину, стоявшую в углу; ростом она была явно длиннее Тюляфтина. – Волоки в дом! – приказал он. – А я тут еще кой-чего прихвачу. Волоки, говорю!
О, это была потеха!
Посмотреть, как Тюляфтин возится с громадным, метра под два, тайменем, вышли на крыльцо все гости. А посреди двора в свете слабой электрической лампочки, казалось, шла схватка не на жизнь, а на смерть, казалось, не Тюляфтин тащит тайменя в дом, а наоборот, таймень весьма успешно вталкивает Тюляфтина обратно в сарай.
– За жабры его! – визжал Чернухо. – За жабры!
– Ату! – орал басом на весь Поселок Ливнев. – Ату!
– Нехорошо, – сквозь смех говорил Опульский. – Ей-богу, нехорошо... Помочь надо... Да что же это, господи!
А Панюшкин, выйдя из сарая с кетовым балыком, увидев все происходящее, едва не повалился в снег. Прислонившись к мерзлой двери, он только тихонько постанывал, и слезы катились из его глаз, замерзая на щеках. А когда Тюляфтин, не вынеся сверхчеловеческого напряжения, упал вместе с тайменем в снег, рядом с ним рухнул Панюшкин.
– На лопатки его! – надрывался Чернухо. – Не выпускай! В партер! В партер! На мост становись, на мост!
И только Тюляфтин молчал. С застывшей улыбкой, ничего не видя сквозь запорошенные снегом очки, он, сопя, выбирался из-под тайменя, но, зацепившись свитером за мерзлые плавники, никак не мог спихнуть рыбину с себя, а когда все-таки выбрался наверх, то не смог оторвать тайменя от земли – ноги разъезжались в стороны, литая масса выскальзывала из замерзших пальцев.
– Господи, да за что же на меня такое... Не могу... Боже праведный... – И Панюшкин, приподнявшись, снова упал на четвереньки.
– Прекратить безобразие! – вдруг прозвучал властный голос, и вслед за ним разнеслась трель милицейского свистка. – Свидетелей прошу задержаться! Никому не уходить! – с этими словами в калитку вошел Белоконь. – Что здесь происходит?! Все ясно! Этот товарищ пытался похитить тайменя! – Белоконь ткнул пальцем в Тюляфтина.
– Нет... – стонал Панюшкин. – Все не так... Таймень его самого чуть не уволок... Таймень... Я свидетель, я все видел... И они подтвердят, – он показал на хохочущую толпу на крыльце.
– Сейчас составим протокол! – Белоконь повернулся к Тюляфтину. – А вы, гражданин потерпевший, берите обидчика – и в дом.
– Он не может! – Панюшкин упал на грудь следователю. – Потерпевший не может... Он из другой весовой категории...
Когда общими усилиями тайменя затащили наконец в дом, он оказался серебристо-белого цвета, а иней сверкал на нем маленькими острыми искорками. Но в тепле таймень вскоре потускнел, сделался матовым. Панюшкин притащил из сеней козлы, на которых пилили дрова.
– У вас ведь во дворе есть дрова... – не понял, в чем дело, Тюляфтин.
– А ну тебя! – сказал Чернухо сорванным голосом. – Так и помереть можно... Тайменя пилить будем, понял? Тайменя, врага твоего заклятого! А ну, бери ручку!
Ливнев стоял ближе других, и ему пришлось взять вторую ручку пилы. Вдвоем с Тюляфтиным они вначале отпилили тайменю голову – она упала на пол с глухим мерзлым стуком. Срез оказался белым, только самая сердцевина – красной. И опилки тоже были темно-красного цвета. Они быстро таяли на теплом полу, превращаясь в маленькие капельки крови. Неосторожно наступив на горку опилок, Панюшкин увидел лужицу крови, вытекающую из-под его ноги, и сразу как-то замкнулся, насторожился.
Потом нарезанные плашки тайменя варили, жарили, тушили, заливали тут же придуманными соусами, посыпали всеми специями, которые нашлись в доме, – и с таким восторгом, будто все заранее уговорились забыть о делах, о том, что приехали решать судьбу гостеприимного хозяина. И в общей беззаботности не было ничего нарочитого, все получалось само собой. Панюшкин из кладовки принес банку красной икры, потом сбегал в сарай и через несколько минут с трудом втащил громоздкого, будто упирающегося мерзлого краба – огромного, колючего, ярко-красного. Краба дружно водрузили в самый центр стола, каждому отломали по ноге и, вынув из костистых чехлов, рядом с тарелками положили плотные розовые колбаски крабового мяса.
Тюляфтин, глядя на все это великолепие, блаженно улыбался, и его очки с четкими гранями стекол сверкали празднично и взволнованно.
– А знаете, – сказал он, слегка заикаясь, – мне однажды довелось присутствовать на приеме. Наш министр чествовал какую-то высокую французскую делегацию, чуть ли не на правительственном уровне. Прием был очень торжественный, и стол тоже был на уровне самых высоких мировых стандартов. Но, знаете, – Тюляфтин скривил губы, изобразив пренебрежение к министерскому застолью, – тот стол и в подметки не годился этому.
