Информация, послужившая причиной моего теперешнего состояния, была короткой и состояла из нескольких строчек в вечерней газете. Это было ни что иное, как некролог, в котором друзья и близкие выражали соболезнование Нине Васильевне Рачковой по поводу безвременной кончины ее мужа Василия Михайловича. И все. Рачкова я хорошо знал, но дружбы с ним не водил, так что не было причин для особых душевных переживаний кроме обычных человеческих: всегда испытываешь сожаление по поводу смерти человека, которому не исполнилось и пятидесяти.
Честно говоря, я этого Рачкова недолюбливал и все потому, что он обошел меня совсем недавно, полгода назад, на вираже во время одной увлекательной охоты. Охота — это, конечно, образно, потому что в ней не было ничего от известной нам схемы времяпрепровождения с двустволкой и последующим костром с жареной уткой, кроме азарта, а он в нашей охоте был посильнее необузданных эмоций на скачках. Придется сделать небольшое отступление, иначе в дальнейшем меня будет трудно понять.
Пятнадцать лет назад меня увлек азартом антикварного собирательства отставной майор Корсаков Григорий Львович. Корсаков долгое время прослужил на Камчатке, был большим эрудитом, прекрасно знал историю Древней Греции и Рима, мог без устали рассказывать об истории своей прекрасной коллекции, где находились исключительной редкости медали, монеты, полковые знаки. Он профессионально разбирался в старинном фарфоре, фаянсе и вообще в прикладном искусстве. В его коллекции, помимо редчайших монет, включая девять таллеров-ефимиовков с «признаками», которых, для сравнения, в лондонском музее находится только шесть, были уникальные мейсенские статуэтки, севрские вазы, расписанные известными художниками восемнадцатого столетия, лиможские эмали, стекло Галле, древние русские иконы с двойными глубокими ковчегами, на которых, сквозь черную паутину времени, звонко отсвечивало старинное золото, гипсовые рельефы Федора Толстого со сценами Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года и многое другое, что трудно перечислить и еще труднее описать. Кроме всего, у него была коллекция старинных будд, которую он приобрел на Дальнем Востоке, представлявшую для него предмет особой гордости.
Познакомившись с ним, я был изумлен его уникальным музеем, провел часа четыре, слушая повествования об истории приобретения того или другого предмета из коллекции, потом зачастил к Корсакову, заходя чуть ли не каждый день, и в короткий срок, того не подозревая, пристрастился к собирательству.
Сознаюсь, что первопричиной послужило обычное тщеславие: Корсаков так увлекательно рассказывал о своих поисках, что немедленно захотелось попробовать и самому. И трудностей, вроде, никаких: узнаешь, что у кого-то есть предметы старины, идешь и приобретаешь в силу своих финансовых возможностей. В действительности все оказалась совсем не таким легким.
Довольно скоро я услышал, что в одной семье находится старинная икона. По методу Корсакова, то есть по горячим следам, я направился туда, сославшись на общего знакомого. Встретили приветливо, показали икону: с нарядной, слегка изогнутой доски, пытливо смотрел Николай Чудотворец с золотым нимбом над головой и житием по бокам иконы. У меня разгорелись глаза. Продаете? Нет, отвечают, ни в коем случае, память о старообрядческих предках, икона уникальная, написана по заказу в одном экземпляре. А у меня одна мысль: приобрести за сколько угодно и показать Корсакову — пусть посмотрит и признает, что я сумел приобрести раритет, которого у него никогда не было. А я только вчера пристрастился к собирательству и сегодня уже обладаю сокровищем.
В общем, едва уговорил хозяина иконы. Цену, конечно, он запросил фантастическую — пятьсот рублей. Я в беспамятстве сбегал за деньгами (не рассчитывал на такую сумму), схватил икону и сразу к Корсакову на предмет его полного уничтожения демонстрацией редчайшего образца древнерусской живописи. Корсаков нацепил очки, даже увеличительное стекло к глазам приложил, потом спрашивает, не проявляя никаких внешних эмоций:
— Сколько же ты, уважаемый Виктор Николаевич, выложил за этот уникум?
— Пятьсот!— произнес гордо, почти с вызовом, знал ведь, что этой иконе цены нет и все ждал, когда Григорий Львович начнет крутиться от досады и зависти.— А что, мало? Или икона плохая?
— Почему же, хорошая икона, рублей на тридцать потянет пожалуй...
— Как, тридцать?— закричал я почти истерично,— смотрите какие краски, а позолоты сколько! Ее скребком снять — не меньше десяти граммов золота будет.
— Может даже и одиннадцать,— усмехнулся Корсаков,— любопытный у тебя взгляд на собирательство. Если картину Леонардо да Винчи поскрести, тоже можно собрать горсть старой краски. Раз ты себя к коллекционерам причислил, то будь любезен, выслушай небольшую лекцию: доска эта конца девятнадцатого века, артельная работа. Отсутствуют главные признаки старой иконы: ковчег, патина, чернота на оборотной стороне доски. Сама живопись тоже резко отличается от манеры письма шестнадцатого-семнадцатого веков. Да и сусальное золото в таком количестве — вкусы девятнадцатого века. Промахнулся ты, Виктор, в слепой погоне за редкостью. Верни ее обратно.
— Нет,— отвечаю,— принципиально не верну. Я их два часа уговаривал.
— Отлично,— похвалил Корсаков,— я тебя проверял: если бы побежал возвращать, из тебя бы коллекционер не получился. А раз гордость есть, значит, выйдет. За икону не переживай, пятьсот рублей вовсе не большая плата за науку. Возьми у меня на полочке несколько книг и каталогов, какие понравятся, будешь иметь хотя бы представление, что есть тот или иной предмет и какому времени принадлежит. И кругозор свой заодно расширишь. Словом, займись самообразованием. Я, пока не пристрастился к собирательству, знаниями, скажем прямо, не блистал, а сейчас, сознаюсь без скромности, ко мне из музея часто приходят, просят помочь атрибутировать или фарфоровую статуэтку или еще что-нибудь. Горжусь этим.
А икону повесь дома на видном месте, пусть этот памятник твоему тщеславию постоянно возвращает к первому, довольно дорогому уроку. Впрочем, я заплатил в свое время плату гораздо более значительную. Во время самых первых поисков мне попалась доска с миниатюрами на слоновой кости. Ровно десять! Я тогда в миниатюрах вообще не разбирался, чувствовал красоту, конечно, но уровень мастерства для меня был полностью закрыт от недостатка образованности и знаний. Это было мое, можно сказать, первое приобретение. Так везет только игроку в карты, впервые севшему играть.
Пока я пытался разобраться в миниатюрах, выскочил на меня столичный собиратель, не то режиссер, не то оператор «Мосфильма», некий Мильчин, пройдоха и плут. Но это я потом сообразил. Познакомил нас мой сосед, завхоз местной киностудии, да еще представил как крупного коллекционера антиквариата. Я до этого все пытал, нет ли в его хламе старинных монет или икон на чердаке. Мне, естественно, лестно от такого представления.
— Что изволите собирать?— спрашивает с усмешкой Мильчин,— геммы, камеи, ростовскую финифть? Или стекло Нанси?
А мне стыдно сознаться, что я не знаю точно, что же это такое — камеи, геммы, а о финифти или про Нанси вообще ничего не слышал.
— Так,— отвечаю без особого энтузиазма,— разное.
— Выходит, коллекционер широкого профиля.
— Выходит, так.
— Что ж, ведите и показывайте, что у вас есть,— цедит Мильчин снисходительно, а мне стыдно, что кроме миниатюр у меня ничего нет.
— Ко мне сейчас нельзя,— говорю,— ремонт, я лучше кое-что вынесу сюда.
— Хорошо,— согласился Мильчин,— только недолго, у меня через полчаса съемки.
Я, молодой задиристый лейтенант, чуть не вприпрыжку побежал в дом за миниатюрами. Принес, показал. Мильчин бесстрастно осмотрел доску, скорее даже небрежно, вернул и, будто размышляя, как бы мне поделикатнее сказать, произнес:
— Молодой человек, вы знаете, что это такое?
— Миниатюры,— отвечаю, а сам уже понимаю, что сильно промахнулся с этой доской.
— Правильно, миниатюры. Только эти миниатюры с кладбища.
— Как с кладбища, с какого еще кладбища?— а у самого мороз по коже.— Я их у людей на дому купил.
