Кристиан Кли и Фрэнсис Кеннеди познакомились в Гарвадском университете, где Кристиан был одним из самых одаренных молодых людей, а у Кеннеди имелся свой замкнутый круг почитателей, к которому присоединился и Кристиан.
Президент Кеннеди посмотрел на Кристиана Кли и сухо произнес:
— Ответ на все твои три вопроса — нет.
Он обернулся к своему главному политическому советнику и связному с конгрессом. Это был Оддблад Грей, самый молодой член штаба президента, который всего десять лет назад окончил университет.
Оддблад Грей вышел из левого крыла негритянского движения, закончил Гарвард и курсы Роудса. Его юношеский идеализм, возможно, оказался несколько развращен природной политической смекалкой. Он знал, как функционирует правительство, где можно нажать, на какие рычаги, где нужно использовать грубую силу власти, в каком случае уклониться от противостояния, а когда и элегантно отступить. В свое время Кеннеди проигнорировал его предупреждение не пытаться протолкнуть свою программу через конгресс, что чревато целой серией поражений.
— Отто, — обратился он к нему, — выскажите свое мнение.
— Плюньте на это, — сказал Оддблад. — Пока вы все только проигрываете. — Кеннеди улыбнулся, остальные мужчины рассмеялись, а Оддблад продолжал: — Конгресс срет на вас, пресса лягает вас в зад. Лоббисты и большой бизнес удушил ваши программы. Рабочие в вас разочаровались, интеллектуалы считают, что вы их предали. Правые и левые в нашей стране сходятся в одном — в том, что вы тряпка. Вы управляете этим проклятым огромным «Кадиллаком» — всей страной, а рулевое управление не действует. И держу пари, что каждый дерьмовый маньяк в этой стране получит в свое распоряжение еще четыре года, чтобы покончить с вами. Забьет третий мяч. Давайте-ка все уберемся из этого проклятого Белого дома.
— Вы думаете, я могу добиться переизбрания? — улыбаясь, спросил Кеннеди.
— Конечно, — Оддблад Грей изобразил на своем лице изумление. — В этой стране всегда переизбирают никуда не годных президентов. Даже ваши злейшие враги жаждут вашего переизбрания.
Кеннеди улыбнулся. Они все хотят побудить его вновь выдвинуть свою кандидатуру, взывая к его гордости. Никто из них не хочет уйти из этого центра власти, из Вашингтона, из Белого дома. Лучше быть львом без когтей, чем вообще не быть львом.
Оддблад Грей снова заговорил:
— Мы могли бы сделать кое-что хорошее, если бы работали иначе и если бы вы отдались этому всем сердцем.
— Действительно, Фрэнсис, — вступил в разговор Юджин Дэйзи, — ты единственная надежда. Богатые слишком богаты, а бедные слишком бедны. Страна превращается в луг, на котором кормятся большие корпорации, вся Уолл-стрит. Они совсем ошалели и не думают о будущем. Могут пройти еще десятилетия, но беда, большая беда приближается. У тебя есть шанс в ближайшие четыре года предотвратить это.
Они ждали его ответа с разными чувствами. Редко бывает, чтобы политические советники испытывали личную привязанность к своему президенту, но эти четверо в известной мере преклонялись перед ним.
Фрэнсис Кеннеди обладал непостижимым обаянием. И фокус здесь заключался не только в его импозантной фигуре — он был красив и чем-то напоминал своих знаменитых дядей, — а еще и в том, что он поражал своим блестящим интеллектом, встречающимся среди политиков довольно редко. Он был удачливым адвокатом, автором научных книг, хорошо соображал в физике и обладал безупречным литературным вкусом. Он даже разбирался в экономических теориях без помощи незримых финансовых советников. И еще его отличали симпатии к простым людям, что несвойственно тем, кто родился в богатых семьях и никогда в жизни не испытывал экономических затруднений.
Молчание нарушил Юджин Дэйзи:
— Ты должен еще как следует подумать, Фрэнсис. Элен права.
Однако им всем было уже ясно, что Кеннеди принял решение: он не будет вновь выдвигать свою кандидатуру. Для них всех это конец пути.
Кеннеди пожал плечами.
— После пасхальных каникул я сделаю официальное заявление. Юджин, пусть твой аппарат начинает готовить все бумаги. Мой вам совет, ребята: ищите работу в крупных юридических фирмах и в военной промышленности.
Они поняли, что тем самым он их отпускает, и все, кроме Кристиана Кли, удалились.
— Что, Тереза будет дома на каникулах? — словно невзначай спросил Кристиан.
— Она в Риме со своим новым парнем, — Фрэнсис Кеннеди передернул плечами. — Вылетит сюда в Пасхальное воскресенье. У нее пунктик: не соблюдать религиозные праздники.
— Рад, что она уберется оттуда. Я на самом деле не могу защитить ее в Европе. А она думает, что может болтать там все, что ей вздумается, и это не станет известным здесь. — Он помолчал. — Если ты решишь баллотироваться на второй срок, тебе придется держать свою дочь подальше от рампы или отречься от нее.
— Это уже не имеет значения, Кристиан, — рассмеялся Кеннеди. — Я не буду выдвигать свою кандидатуру. Тебе надо строить другие планы.
— Хорошо, — отозвался Кристиан. — Теперь насчет приема по случаю дня рождения Оракула. Он очень ждет.
— Не беспокойся, — сказал Кеннеди. — Я ему все обеспечу. Бог мой, ему сто лет, а он озабочен приемом по случаю дня рождения.
— Он всегда был и останется великим человеком, — заметил Кристиан.
Кеннеди кинул на него взгляд.
— Ты всегда к нему лучше относился, чем я. У него есть свои недостатки и он часто делал ошибки.
— Конечно, — согласился Кристиан. — Но я никогда не видел человека, который бы был организован так. Своими советами и рекомендациями он изменил мою жизнь. — Кристиан помолчал. — Сегодня вечером я у него ужинаю, так могу я передать, что прием состоится?
Кеннеди сухо улыбнулся.
— Ты смело можешь сказать ему это.
В конце дня Кеннеди подписал кое-какие бумаги в Овальной комнате и остался сидеть за своим письменном столом, глядя в окно. Ему были видны верхушки ограды, окружающие полянки Белого дома, черные железки с белыми шипами, через которые пропущен электрический ток. Как всегда, он чувствовал себя неуютно из-за близости к улице, к толпе, хотя и знал, что кажущаяся возможность нападения иллюзорна: он был стопроцентно защищен. Белый дом охраняло семь оцеплений охраны; в радиусе двух миль в каждом доме, в квартирах и на крышах, сидели люди из Службы безопасности. Все улицы, ведущие к Белому дому, можно в любую минуту начать простреливать из тайных укрытий. В толпы туристов, сотнями приходивших по утрам поглазеть на помещения первого этажа Белого дома, втесывались в большом количестве агенты Службы безопасности, затевавшие мимолетные разговоры и внимательно наблюдавшие за любым посетителем. Каждый дюйм помещений Белого дома, в которые допускались туристы, просматривался телекамерами и прослушивался специальной аппаратурой, упрятанной в стенах. Вооруженные охранники дежурили у компьютерных установок, расположенных на каждом повороте коридоров, которые могли бы послужить баррикадами. В часы посещений публики Кеннеди всегда должен был находиться в специально надстроенном четвертом этаже, где располагались его апартаменты. Этот этаж охранялся специально укрепленными дверями, стенами и потолками.
Сейчас, в знаменитой Овальной комнате, которой он редко пользовался, за исключением случаев подписания официальных документов на особых церемониях, Кеннеди отдыхал, наслаждаясь теми редкими минутами, когда он оставался наедине с самим собой. Из увлажнителя на письменном столе он достал тонкую кубинскую сигару, ощутив пальцами маслянистую поверхность табачных листьев, обрезал кончик сигары, аккуратно поджег ее, затянул и вновь стал смотреть сквозь пуленепробиваемые стекла окна.
Он вспоминал себя ребенком, гуляющим по огромной зеленой поляне, где вдали виднеется выкрашенный в белый цвет пост охраны, а потом бегущим приветствовать дядю Джека и дядю Роберта. Как он любил их! Дядя Джек был полон обаяния, он походил на ребенка и в то же время от него исходило ощущение могущества, рождавшего надежду, что этот ребенок может властвовать над всем миром. И дядя Роберт, такой серьезный, важный и одновременно нежный и полный жизни. Тут Фрэнсис Кеннеди подумал: нет, мы звали его дядя Бобби, а не Роберт, по-разному. Он не мог припомнить.
Но один день он запомнил, хотя это было более сорока лет назад, когда он бежал, чтобы встретить обоих дядей, как они взяли его за руки, стали раскачивать, и ноги его не доставали до земли, пока они несли его к Белому дому.
И вот теперь он оказался на их месте, и власть, внушавшая ему благоговение, принадлежала теперь ему. Жаль, что память может вызывать такую боль и такое разочарование. То, ради чего они погибли, он не смог осуществить.
В Страстную пятницу Фрэнсис Кеннеди не знал, что привычная жизнь может быть взорвана в Риме двумя жалкими революционерами.
