— Ну пожелайте… Мы как будем, — спросил Ермаков, — на «ты» — или на «вы»?
— На «ты».
Они чокнулись, выпили.
— Эта женщина… кто?
— Какая?
— Твоя знакомая. На пляже которая.
— Моя знакомая.
— Ладно, — усмехнулся Ермаков. — Выпьем? Знаешь, чего мне пожелай? Детей! Вдруг сбудется? Не везет пока. Уж думали с женой взять из детдома. Но тоже непросто — очередь. И там очередь. Дефицит… — Он вдруг замолчал, стал смотреть в сторону. — Что он меня рассматривает, не пойму.
— Кто рассматривает?
— Да официант. Вон. черный. Ладно… Вообще-то мне не нравится этот городишко.
— Я здесь родился, — сказал Малинин.
— Ты? Здесь?
— Раньше часто бывал, к матери наведывался. Сейчас никого не осталось. Ты зря, хороший городишко. Я здесь до самой армии… Потом Москва, институт. Ну вот, осел в Белорецке…
— Где ты там на Космонавтов? В начале или в конце?
— Дом-башня.
— А, знаю. Я там близко.
— Заходи в гости.
— Спасибо. Телефончик запиши. — И Ермаков достал из стакана бумажную салфетку, протянул.
Вдруг глаза его загорелись.
— Подожди. Сейчас сделаем один опыт. Ну, пиши. — Ермаков отвернулся. — Записал?
— Записал.
— Так. Теперь руку. Положи на салфетку. Не бойся. — И он, перегнувшись через стол, накрыл своей ладонью руку Малинина. И посмотрел на него странно, глаза в глаза. — Два, двадцать восемь, девятнадцать, — произнес он четко и отвел руку. — Проверь!
На салфетке были записаны именно эти цифры.
— Ну, знаешь! — сказал Малинин с нескрываемым удивлением. — Ты еще фокусник вдобавок!
Ермаков смеялся, довольный, как ребенок.
— Да нет, — усомнился Малинин. — Ты знал мой телефон.
— Как я мог его знать!
— Ну долго ли навести справки.
— А зачем мне наводить?
— А кто вас знает.
— Да нет, — снова засмеялся Ермаков. — Все гораздо проще. Ну-ка, давай попробуем посложнее. Строчку из стихов. — И протянул карандаш.
— Какую строчку?
— Да любую. Но только учти — я в стихах не мастак. Что-нибудь из школьной программы. Я не смотрю, пиши.
Малинин взял карандаш. Настроение у него почему-то испортилось. Помолчав, он сказал с усмешкой:
— Не хотелось бы к тебе на допрос.
Вероятно, оба в эту минуту представили себе такую ситуацию.
— Надо делать карьеру. С такими способностями! — заметил Малинин.
— Это ты прав.
— Платят-то хоть прилично?
— Жена у меня кандидат наук. Химических. Нам хватает.
— Ясно.
— Написал?
И все повторилось. Он накрыл своею рукой руку Малинина да еще на этот раз зажал пальцами запястье. Лицо его стало напряженным.
— Нет, — вздохнул он. — Не получается. Это надо на трезвую голову.
И тут Ермакова позвали. Чернявый официант почтительно коснулся его плеча:
— Извините, вас вызывают.
— Кто?
Ермаков пошел за официантом. Малинин посидел немного в одиночестве и тоже поднялся, двинулся следом.
На кухне у кафельной стены стояла официантка. Малинин узнал в ней вдову машиниста.
— Я хотела вам сказать… — говорила она Ермакову. — В общем, хотела встретиться с вами… Гриша, отойди! — обратилась женщина к официанту, который с завороженным лицом стоял тут же.
— Слушаю. Слушаю вас, — сказал Ермаков.
— Вы простите, я вас оторвала…
— Ничего. Нестрашно.
Женщина смотрела на Ермакова, не решаясь начать.
— Знаете что? — произнесла она наконец. — Уезжайте отсюда!
— Почему? — спросил Ермаков.
— Уезжайте, пожалуйста. Я вас очень прошу! Уезжайте! — Она не просила — требовала с решительным видом. — Не надо ничего, понимаете? Я ничего не прошу.
Виноват, не виноват, это теперь без разницы, разве не понимаете вы? Только людей мучить, раскапывать-закапывать. Мало вам, что ли?
— Не понимаю.
— Не понимаете? Вон Пантелеев Петр Филиппович…
— Что Пантелеев?
— Умер, что!
— Когда?
— Умер. В больнице. Кровоизлияние в мозг. — Она выдержала паузу. — Уезжайте, от вас только горе одно! Жени моего нет, так его уж не вернешь. Зачем вам еще другие? Что, виноватые обязательно нужны? Так. вот я перед вами. Я виновата, я, можете меня под суд!
— Вы что, были с ним в локомотиве?
— В жизни я с ним была, в жизни. Вы тогда правильно спросили: нервничал он со мной или нет, ревновал или нет? Ревновал, да!
— Успокойтесь.
— Хорошо, — сказала она.
— Кто вас ко мне послал? — спросил Ермаков.
— Кто послал? Все послали. Город весь, люди. Чтоб вы уехали отсюда с вашей этой собакой, не мучили нас.
— С какой еще собакой?
Женщина смотрела на Ермакова сквозь выступившие на глазах слезы, злые слезы вражды. Голос ее задрожал:
— Я вас именем его прошу…
Вернулись в номер. Малинин выставил на стол початую бутылку, прихваченную из ресторана. Посидели, помолчали.
Зазвонил телефон. Малинии снял трубку.
— Кого? — спросил Ермаков.
— Никого. Молчание.
— Ну-ка. — Ермаков сам взял трубку. — Алло! — крикнул он. — Ага, повесили! Не иначе, твои девицы.
— Да нет, скорее — твои подследственные, — мрачно отозвался Малинин.
Он подошел к кровати, начал стелить.
Долго молча раздевались. Бутылку не тронули.
— Сюда, — сказал врач.
Они вошли в палату. Больные настороженно повернули головы.
— Здравствуйте, — проговорил Ермаков.
У окна стояла койка — пустая, аккуратно застеленная. Ермаков подошел, выдвинул ящик тумбочки. Стал рыться. Выложил на тумбочку помазок. Яблоко. Книжку в потрепанном переплете. Расческу. Присев на корточки; открыл дверцу тумбочки. Вытащил старый выцветший свитер, сунул обратно.
На него смотрели. Врач, молоденькие медсестры. Больные со своих коек.
Он полез под подушку.
— Там ничего нет, — предупредил врач.
— Может, в пижаме? Вы смотрели?
— Ничего нет, — повторил врач.
Ермаков взял книжку с тумбочки, начал листать. На пол упали сложенные листки.
Это было то, что он искал. Это выведенное крупными корявыми буквами «По моей вине…» Ермаков не стал читать, сунул листки во внутренний карман.
Вышли из палаты.
— Да, неприятная работа, — сказал врач.
Ермаков взглянул на него.
— Знал бы, не пустил бы вас к нему, — сказал врач.
Ермаков кивнул, двинулся по коридору и тут увидел пожилую заплаканную женщину в черном. Женщина проводила его взглядом.
Он застал соседа в номере. Малинин складывал чемодан.
— Далеко? — спросил Ермаков.
— Не очень. В другой номер.
— Что, покидаешь меня?
— Покидаю.
— Ну-ну. Приятно было познакомиться.
— Мне тоже. Долго еще здесь?
— Посмотрим.
— Следствие не закончено разве?
Ермаков не ответил, подошел к окну, опершись на подоконник, стал высматривать собаку.
— Что? — отозвался он наконец. — Следствие? Нет, не закончено.
— Умер же твой стрелочник.
— Да.
— Нужен еще какой-нибудь?
Ермаков промолчал.
— На тебе, наверно, висит какое-то нераскрытое дело, да? — снова заговорил Малинин. — Я слышал, следователи в таких случаях стараются реабилитироваться на чем-нибудь другом, попроще.
— Ничего себе попроще, — усмехнулся Ермаков. — Попроще — это когда один другого — финкой. Или в карман залезли.
— А тут — стрелку не перевел.
— Если бы стрелку… Тут сплошной клубок действий, а вернее, бездействий…
Он наконец отошел от окна. Малинин стоял в прихожей с чемоданом, лицо его выражало крайнее удивление.
— Ты что это, всерьез? — пробормотал он. — Клубок? Бездействий? Мало тебе одной смерти, другой смерти, решил потащить целую цепочку? Да очнись же! Я вот слежу за тобой который день и думаю — когда же будет остановка? — Он поставил на пол чемодан, видно, решил высказаться до конца. — Нельзя же, милые вы мои, буквой закона давить человеческие жизни!
— Да не буквой закона, Игорь, — мирно возразил Ермаков. — Шестью платформами весом в двести тонн. Ты сам спал в том поезде.
— Но я не требую искупленья, не требую!
— Это твое частное дело. Но буква закона, которую ты легкомысленно презираешь, она есть единственное, что защищает тебя, когда ты едешь в поезде или ночью идешь по улице. Или мозолишь глаза человеку, которому почему-то не нравится твой кожаный пиджак. Я посмотрел бы на вас, если бы не было нас!
Помолчали.
— Послушай-ка, там в шкафу у нас вроде оставалось? С дня рождения. — Малинин извлек из шкафа и поставил на стол початую бутылку. Выпили.
— Ты пойми, — уже очень дружелюбно продолжал Малинин, — перед тобой ведь не заядлые преступники… Люди! Нормальные люди! И они работают, как умеют. Да, не всегда хорошо, но только ли их в этом вина? Их не научили по-другому… Что ж теперь, в тюрьму за это?
