…Этот разговор состоялся в начале вечера, за столом Виктория оказалась бок о бок с Катей и как раз напротив Лизы. Рядом с поэтессой устроился ее спутник, тоже, судя по его одежде, поэт, и тоже непризнанный. Это был коренастый молчаливый малый, за весь вечер едва проронивший пару слов. Виктории он неразборчиво представился как Павел, с осуждением косясь на ее розовое платье. Впрочем, он с осуждением взирал на все, что попадалось ему на глаза. Немного ожил он лишь тогда, когда официанты поставили на стол бутылки с водкой, и Лизе вполголоса пришлось призвать его к порядку. После этого Павел окончательно обиделся на весь мир и замкнулся в себе.
К Виктории подошел Никита.
– Вы уверены, что не хотите к нам присоединиться? Там будет лучше слышно.
Однако она ответила отказом, и гонщик удалился. Вера еще до этого настаивала, чтобы Виктория села ближе к ней, но именно потому, что она настаивала, писательнице внезапно захотелось занять другое место. Сначала она неосторожно села рядом с высоким господином в жемчужно-сером костюме, но это оказался тот самый Гена, который в школе был в нее влюблен и даже однажды дрался из-за этого с Сергеем. Гена немедленно оживился, достал портмоне и стал показывать ей фотографии своих детей, домов и собак. Дома, судя по всему, удались ему лучше всего. Миловидная девушка с другой стороны от Гены вежливо скалила зубы и смотрела на Викторию злыми глазами. Улучив момент, писательница поднялась и позорно сбежала на другой конец стола, где рядом с Катей оставались два пустых места. По другую руку от Виктории оказался Коля Лапин, который прибыл на вечер с опозданием. Еще до его прибытия все заняли свои места, и пир начался.
В том, что это был именно пир, а не, допустим, фуршет или скромный ужин, гостям вскоре пришлось убедиться лично. Время шло, одни блюда сменяли другие, тосты, как и вино, лились рекой. Господа и товарищи почуяли родную стихию и уплетали за обе щеки, но на лица их стройных спутниц на шпильках нельзя было смотреть без содрогания. На лицах этих читалось живое страдание. Время от времени то одна, то другая отваживалась проглотить ложечку или кусочек лакомства, и после этого мучения их только возрастали. Призрак коммунизма не бродит больше по Европе, его давно сменил призрак целлюлита, притаившийся в каждой кукурузине, в каждом кусочке гриба, в каждом неопознанном – и не дай бог вкусном – ингредиенте. А тут еще Вера, провокатор по натуре, как и все рыжие, почуяла возможность внести смуту и, хохоча, громким голосом нахваливала разные салаты и десерты. Заложницы шпилек багровели, дулись и страдали. Однако не все за столом были такими вот ненавистниками еды: Виктория успела заметить, как Хабаровы – муж учился с ней в одном классе, а жена сейчас работала в детском садике – потихоньку прячут в пакет то, что не успели съесть. Она видела по их одежде, по скорбным морщинам возле рта жены, что живется им вовсе не весело, что они едва сводят концы с концами – то ли из-за тяжелой врожденной болезни их ребенка, о которой уже дозналась Катя и всем о ней раструбила, то ли из-за того, что Хабарова по причине кризиса недавно выгнали с работы. И Виктории было неловко видеть их отчаянные усилия прослыть комильфо, просто гостями, которые пришли встретиться с бывшими одноклассниками, в то время как в мыслях у них роились свои мучительные заботы, и жизнь вряд ли часто им улыбается. Виктория терпеть не могла просить – ни за себя, ни за кого бы то ни было, – но она решила подстеречь Сергея после вечера и спросить, не сможет ли он что-то сделать для больной дочери Хабаровых.
Лиза и Катя препирались: Корчагина настаивала на том, что она никогда не злословит, после чего залпом опрокинула бокал и стала рассказывать, как ей замечательно живется в Лондоне, а также в Париже, и в каждом из этих городов у нее есть своя квартира, но она все равно частенько бывает на родине. Англичане ксенофобы и снобы, но в общем довольно милые люди, французы еще милее, но большие язвы, и с ними надо держать ухо востро. И вообще, никто так не понимает русского человека, как другой русский. Виктория равнодушно слушала ее щебет, оглядываясь на красного, оживленного Сергея, на Веру, которая смеялась и говорила уже вдвое громче, чем в начале вечера, на Веронику, которая бледно улыбалась, и на стройный силуэт возле нее. Кто-то пребольно ткнул Викторию пальцем в локоть, и она, поморщившись, отстранилась.
– Смотри-и! – пропела Катя, выставив указательный палец и делая большие глаза. – Я тебя предупредила насчет гонщика! Я же вижу, ты все время на него смотришь! Не стоит, Виктория, честное слово, не стоит!
«Ах ты стерва!» – подумала про себя утонченная писательница, сохраняя, однако, на лице милую улыбку. Но ей было неприятно, что Катя заметила направление ее взгляда и сразу же поняла, что она смотрит вовсе не на Веронику, а на Никиту.
В общем и целом вечер оправдал ее ожидания: и французская певица наконец вышла на сцену вместе со своими музыкантами и начала петь. Но никого в зале не волновало, что поет она вживую, и ни один человек, кроме Виктории, не понимал, какие слова срываются с ее губ.
– Лиза! – крикнул Сергей, которому уже было море по колено. – Прочитай стихи!
Лиза порозовела, но отнекиваться не стала, а поднялась с места и извлекла откуда-то несколько мятых листков. Певица умолкла. Своим тоненьким, детским голосом поэтесса прочитала несколько стихотворений, и Виктория сразу же испытала безнадежное, тоскливое ощущение, которое охватывало ее всякий раз, когда она сталкивалась с чем-то крайне посредственным в области литературы или искусства. В школе Лизины стихи были ученически старательными, хотя в них и мелькало подобие живой мысли. Однако с тех пор она не продвинулась ни на шаг; у Виктории даже возникло чувство, что это были чуть ли не те же самые стихи, что и много лет назад. Как голос поэтессы остался детским, так и ее стихи остались детскими. Лиза подняла глаза от бумажки, увидела лицо Виктории и, должно быть, все поняла.
– Я что-то не просек, – жалобно сказал Сергею сосед по столу Владлен, начальник службы безопасности в его корпорации. – Что это за стихи? Где сиськи, я вас спрашиваю? Что за стихи без сисек?
Вера визгливо засмеялась, и даже Вероника снизошла до улыбки. Лиза покраснела, и в это мгновение Виктория остро пожалела, что поддалась-таки на уговоры гонщика и не осталась дома.
Что, в конце концов, связывает ее со всеми этими людьми?..
– А вот эти стихи, – заторопилась поэтесса, – я написала совсем недавно. Послушайте…
Я долго шел по лабиринту
Неверной памяти моей,
Припоминая все обиды
И боль давно минувших дней.
Из мрака выступали маски,
Таинственные письмена,
Рука в немом порыве ласки,
Пятно пролитого вина.
Бежали страхи чередою
За плачущим поводырем,
Как брейгелевские изгои,
Давно забывшие свой дом.
Два незнакомых человека…
Это уже было гораздо лучше, но тут кто-то с грохотом уронил тарелку, которая разбилась, кто-то другой не преминул сделать недовольное замечание, примчались официанты, убрали остатки тарелки и вытерли пол. Поэзии, какого бы качества она ни была, уже не осталось места в этом мире, и Сергей предложил очередной тост. «За женщин, которых мы любим», – прочувствованным голосом молвил он. Настолько прочувствованным, что даже прямоугольный, как шкаф, Владлен вздохнул и кивнул.
– Мне показалось или он посмотрел на тебя, когда произносил этот тост? – вполголоса поинтересовался Коля у Виктории.
– Показалось, – отрезала та. – Лиза, с тобой все в порядке?
Поэтесса опустила глаза. Рядом с ней Павел, таки дорвавшийся до заветной бутылки, уже приканчивал ее.
– Ничего, Виктория, – сказала Лиза, выдавив из себя улыбку. – Бывало и похуже.
У нее было лицо человека, заранее смирившегося со всеми неудачами и уверенного в том, что ни одна из них никогда не обернется удачей. Лиза не смотрела на Викторию, и писательнице казалось, что она знает почему. «Ну разумеется… Я для нее представитель отвратительного племени лжеписателей, которые заполнили все полки книжных магазинов и имеют наглость сочинять развлекательные истории, в то время как Настоящая Литература и Высокая Поэзия никому не нужны. Только все это бесполезно. Каковы читатели, таковы и писатели. У Пушкина были читатели, достойные его уровня, а сегодня ему пришлось бы сочинять эстрадные песенки или спиться». Возле нее Коля шумно перевел дух, поглощая дорогой паштет. Журналист ел, чавкая и давясь, словно дома у него было двое больных детей и его только что выгнали с работы, и поэтому он стремился насытиться на неделю вперед. «И еще у него есть какая-то жена… – с неожиданным приступом омерзения подумала Виктория. – Как с таким типом вообще можно жить?»
Ее внезапно стало раздражать все. И этот несуразный вечер, и посторонние люди, которые оказались тут невесть зачем, и бывшие одноклассники, и Сергей, и Вера, и Лиза, и Вероника, и она сама. Все они постарели, помудрели, поблекли, и когда те, кто чего-то добился, выставляют напоказ свое преуспевание, это скучно, точно так же, как неудачи, которыми бравируют те, кого успех обошел стороной. Хотя все, в сущности, относительно, и Виктория была достаточно проницательна, чтобы заметить, что Катя считает ее саму – по отношению к себе – неудачницей, потому что у нее, Виктории, нет квартиры в Париже и она не выходила замуж три раза. Да и Вероника, наверное, уже успела сравнить ее и свои гонорары и тихо упивается собственным превосходством. Сергей, к примеру, среди них наиболее везучий, но вот если завтра он погибнет в автокатастрофе, то выяснится, что больше повезло все-таки Славе Хабарову, у которого нет работы и на руках больной ребенок. Потому что лучше быть живым бомжом, чем мертвым миллионером. Виктория услышала звуки музыки и оглянулась.
