Напрягшись от едва сдерживаемого осуждения, Гонория мучительно искала, что сказать. Отделаться одним «простите» и удалиться было решительно невозможно. Это выглядело бы ужасно бездушным, и хотя Гонория действительно была ужасно бездушна, она вовсе не желала выставлять данное обстоятельство напоказ. «Честное слово, — злобно подумала она, — если люди позволяют себе так распускаться, им следовало бы, по крайней мере, делать это за закрытыми дверями».
— Дорогая, — сказала она, и это «дорогая» выговорилось таким неловким, как будто у нее был плохой зубной протез, — что случилось?
После долгой паузы Лора ответила, как почти всегда отвечают в подобных обстоятельствах:
— Ничего.
Испытывая могучее искушение сказать: «Ну, тогда все в порядке» — и уйти, Гонория спустилась в кухню по двум отполированным каменным ступенькам и подкатила к себе по голубым плиткам стул на колесиках.
— Могу я чем-нибудь помочь?
Надо же так вляпаться! Лора буквально проклинала себя за то, что, расписавшись в получении бандероли, сразу не заперла дверь на цифровой американский замок. Подумать только, из всех мерзких, поганых, противных людей нарваться именно на эту! Лора лишь на секунду подняла голову, но ей хватило. Никто бы не обманулся, поймав этот взгляд Гонории, полный одновременно нездорового любопытства и страстного желания оказаться где-нибудь в другом месте.
— Нет, правда, ничего, — она взяла салфетку из почти пустой коробки, промокнула щеки, высморкалась и бросила намокший шарик в корзину для бумаг. — Со мной такое иногда случается.
— О!..
— С нами со всеми случается.
Гонория посмотрела на нее недоверчиво. Ей с детства внушали, что леди никогда не дает воли чувствам. Гонория никогда не плакала. Не плакала, даже когда умер ее обожаемый Рейф и боль раздирала на части. Ни тогда, ни на похоронах, ни потом.
— Может быть, сделать вам чаю?
Чаю? Боже мой, да она решила тут навеки поселиться! Заварить чай, дать ему настояться, налить его в чашки. Молоко, сахар. Чертово печенье. Уйди, проклятая старуха! Просто уйди!
— Очень мило с вашей стороны.
Гонория наполнила чайник, достала молоко в пачке из холодильника. Симпатичный заварной чайничек из рокингемского фарфора с голубыми цветочками, слава богу, стоял на виду. Еще не хватало рыться в шкафах… Как будто она что-то вынюхивает. Придется обойтись без молочника. В позолоченной серебряной чайнице лежали пакетики «эрл грея».
— У вас есть пе…
— Нет! — Лора больше не плакала, но лицо ее по-прежнему было искажено, на сей раз зреющей в ней злостью. — Я его сразу съедаю, поэтому не держу в доме.
— Понятно. — Гонория даже не удивилась еще одному свидетельству несдержанной расхлябанности. — Какой очаровательный чайник! — добавила она, выжидая, когда чай заварится. — У вас чудесный вкус. Полагаю, это профессиональное.
Лора еще раз высморкалась, на сей раз очень звучно, а скомканную салфетку сунула в карман халата. Вообще-то она обрадовалась чаю, потому что со вчерашнего ужина ничего не ела.
Ох уж эта английская панацея от всех бед, свежезаваренный чай… Какой бы кошмар вас ни настиг: несчастный случай, надвигающееся банкротство, весть о тяжелой утрате, — ошеломленной жертве неизменно предлагают чашку чаю. И в конце концов, разве я не понесла тяжелую утрату? Я навсегда лишилась надежды, которую, казалось, у меня никто не отнимет.
Она отхлебнула ароматного горячего напитка. Какая ложь! Каким прямым и честным он казался. Одинокий вдовец, лелеющий свое горе в достойном и благочестивом молчании. Отказывающийся от утешения. Какая ложь вся его жизнь… Лора со стуком поставила чашку на блюдце.
Гонория, прямая как палка, крепко вцепившись в сумочку, сейчас выставила ее перед собой на манер щита. Желая с одной стороны как-то оправдать свое присутствие, а с другой — поскорее ретироваться, она напомнила Лоре о каталоге, добавив:
— Конечно, это сейчас неважно. Я могу зайти потом.
— О нет, пожалуйста, не надо! — с нелестной для Гонории поспешностью воскликнула Лора, вскакивая с места. — Я мигом.
Она побежала наверх, во вторую спальню, которая служила ей также кабинетом, и принялась рыться в почте. Каталога не было. Ни там, ни на письменном столе, ни в папке «Сады. Дизайн». Она уже собиралась посмотреть в портфельчике, но тут вспомнила, что накануне вечером, сидя в гостиной, перелистывала каталог. Там она и нашла его, на журнальном столике.
— Я отметила галочкой те, которые, мне кажется, могли бы вам подойти. — Лора вернулась в кухню. — Не торопитесь возвращать. Распродажа еще только через шесть недель. — Она помолчала. — Гонория…
Гонория дернулась и резко повернула голову, как будто вдруг очнулась ото сна. Она встала и взяла каталог, даже не взглянув на Лору. Ее губы, и всегда-то осуждающе сведенные, сейчас были сжаты крепче обычного. Щеки горели, глаза пылали холодным пуританским огнем.
Лора испытала облегчение, когда за ней закрылась дверь. И главное, ведь все равно она ничего не купит. Это уже не первая попытка. Разве такой что-нибудь продашь? Прижимистая Гонория и пяти фунтов пожалеет, а тут целых пятьсот.
Лора опять села за стол и задумалась, продолжить ли плакать или заварить еще чаю, и тут взгляд ее упал на фотографию. Всего за полчаса до прихода Гонории Лора вынула ее из серебряной рамки и бросила в корзину для бумаг. Следом туда же полетело изрядное количество пропитанных слезами бумажных носовых платков, однако они не полностью скрыли фото. Лицо Джеральда можно было различить, он улыбался сквозь всю эту сырость.
Видела ли Гонория фотографию? Наверно, видела, домыслила недостающие звенья, поставила точки над «и» в этой истории любви и отчаяния. Лора разозлилась на себя за беспечность, за то, что оставила фото в корзине. И на Джеральда. За то, что… За то, что он Джеральд. Побуждаемая гневом и отвращением, она отправила содержимое корзины в чугунную топку кухонной плиты и сразу горько об этом пожалела.
Рекс уже собирался сесть за работу. Он старательно сжевал отруби и чернослив, три раза прогулялся вокруг квартала с собакой, сделал пятьдесят глубоких вдохов перед открытым окном и вымыл руки. Последнее имело особую важность.
Как-то раз Рекс видел по телевизору интервью со знаменитым сценаристом, так тот выражал глубокое почтение собственным рукам, именуя их орудиями своего труда. Писательские руки были застрахованы на баснословную сумму, как ноги легендарного чечеточника Фреда Астера. Сценарист тщательно мыл их каждое утро, пользуясь самым лучшим, трижды перетертым в хлопья и вновь спрессованным мылом с добавлением меда и молока. Затем тщательно споласкивал в родниковой воде и промакивал девственно белым, мягким, пушистым полотенцем, извлеченным из герметичной упаковки. Только после этого знаменитый литератор мог помыслить о том, чтобы подойти к своему компьютеру, который тоже был в своем роде произведением искусства.
Рекса настолько впечатлила вера этого человека в ритуал, что он тут же его перенял. Он прекрасно знал, насколько важен режим. Пособия «Как стать успешным писателем», которые у него имелись практически все, твердили об этом. Рекс начинал работать ровно в одиннадцать утра, ни минутой раньше, ни минутой позже. У него на письменном столе стоял транзисторный приемник, чтобы узнавать точное время. С первым «бип» он брал ручку и начинал писать, с последним — заканчивал фразу. Эта процедура была так важна для него, что, если что-то его сбивало, он потом не мог настроиться. Нет, конечно, он все равно выдавал свою тысячу слов (писатели умеют писать), но целый день потом чувствовал себя не в своей тарелке.
И вот без пяти одиннадцать кто-то постучался во входную дверь его коттеджа «Бородино». Рекс, который только-только вошел к себе в кабинет, одновременно и рассердился, и встревожился. Успеет ли он за пять, нет — тут он глянул на карманные часы — уже за четыре минуты разобраться с пришедшим?
Ясно одно: он не может уйти в кабинет и работать как ни в чем не бывало, если кто-то стоит у двери. Для начала его увидят в окно. Задернуть шторы он не может, не обнаружив себя. Какая досада, черт возьми!
