Бог, – начал сердиться Афанасий Петрович. – И помирать я не собираюсь, а так вот, отвлеченно.
– А что отвлеченно думать? Вот помру, тогда и думать буду, а пока еще поживем, глядишь. Рано нам еще.
– Да, поживем. А за мной вроде как смерть ходит, – тихо проговорил Афанасий Петрович, жалобно глядя на Анфису.
– Это еще что за глупости? – Анфиса была женщиной простой, грубоватой и лишенной всякой фантазии. А потому страшно раздражалась, когда Афанасий Петрович начинал заводить философские беседы о смысле жизни, о величии духа и прочей ерундовине. Теперь вот смерть какую-то приплел.
– Да я серьезно. Вот, послушай. Это недели полторы назад началось. В тот день я из редакции журнала «Нева» вышел, день был больно погожий, до дома рукой подать, вот я Корнея с машиной и отпустил. Иду по набережной Мойки, солнышку жмурюсь, настроение прекрасное, и вдруг начинаю чувствовать что-то недоброе. Вот тяжело на сердце ни с того ни с сего стало. Словно камень положили. Даже поежился, а потом стало мерещиться, что кто-то в спину смотрит, недобро так. Ну я и обернулся. А за мной метрах в десяти, а то и поболее женщина идет. Высокая, худощавая, вся в черном, и шляпка такая с вуалеткой, лица совсем не разберешь, и взглядом меня сверлит. Я тут как раз до Желябова дошел, там народу побольше, и быстренько, быстренько на другую сторону улицы и дворами к нам, на улицу Софьи Перовской, и уже когда к дому сворачивал, снова оглянулся, а она так за мной и идет.
– Эка невидаль, может, живет недалеко.
– Может. А только потом я ее еще видел. На следующий день дождь шел, я на машине ездил, а вот в среду я с утра в Дом книги решил пешком пройтись, посмотреть, как мой последний сборник стихов продается, а Корнею велел меня на Невском ждать. Иду у нас тут вдоль канала, и снова спине неуютно стало. Обернулся, опять она!
– Ну точно, живет рядом.
– А в четверг я ее видел возле Райсовета, а в субботу мы с Зиной в театр ходили в Кировский, это тебе не возле дома, – с нажимом, начиная сердиться, рассказывал Афанасий Петрович. – Так я ее после спектакля на улице видел, она нам навстречу шла, а еще в воскресенье на Петроградской, когда из гостей шли. Тоже совпадение? – все больше волновался Афанасий Петрович.
– Может, у вас воспаление мозга или еще что с головой? – насмешливо спросила Анфиса. – Мало у нас старух по городу в черном ходит? Цвет немаркий, да и вообще. Лица вы ее не видели, так что может, это разные женщины.
– А шляпа и перчатки, все одно и то же.
– Фантазия это ваша небось. И вообще, член партии, атеист, а в какие-то глупости верит! Смерть! Тоже выдумал…
– К Моцарту тоже, между прочим, смерть приходила, реквием заказывать, – не пойми к чему сообщил Афанасий Петрович.
– Сказки это все. Глупости, – решительно заявила Анфиса.
– Ну, может, и так, – заметно повеселел Афанасий Петрович. – А вот скажи, Анфиса, стихи тебе мои нравятся? Ты же их читала?
– А то.
– Ну и как?
– Неплохие.
– Неплохие? Анфиса! Стихи не бывают неплохими, они бывают или плохими, или хорошими.
– Ерунда.
– Ну хорошо, ты же читала других поэтов, другие стихи ты же читала?
– Ну да.
– Какие? – допытывался Афанасий Петрович.
– Ну, «Василия Теркина».
– И как? – теряя терпение, подчеркнуто вежливо спросил Афанасий Петрович.
– Хорошо. Прям вот до самого нутра пробрало, – погладила себя по завявшей груди Анфиса.
– А еще что читала?
– Маяковского читала, сильно писал, вот прямо как рубанет, так вот… ну, все сразу ясно! Мощный был мужчина и видный такой! А вот еще Есенина читала, Петя давал. Вот человек, читаешь стихи, а словно песню слушаешь, я его иногда пою: «не жалею, не зову-у, не плач-у»…
– Анфиса!
– Уж и напеть нельзя.
– Значит, у Маяковского и Есенина стихи хорошие, даже, судя по этому вою, замечательные, а у меня неплохие. Жалкий итог жизни. – На удивление Афанасий Петрович не стал ругаться, скандалить, а только как-то весь поник, его рыхлое розовое лицо приобрело желтоватый оттенок, морщины стали глубже, а взгляд тоскливым, как у побитой собаки. – Достань-ка водочки и две рюмки, выпьем.
– Еще чего!
– Достань, говорю.
Анфиса неодобрительно покачала головой, но водку достала, по рюмкам разлила.
– Выпьем, Анфиса, не чокаясь, за мою бездарно прожитую жизнь! – Он залпом опрокинул рюмку и, поморщившись, продолжил: – Неплохие стихи! Это у меня после всего неплохие стихи! Господи, на что я потратил жизнь? А ведь был и у меня наверняка какой-то талант, может, я бы врачом мог стать или профессором философии, а может, полководцем или столяром? Делал бы замечательную мебель, не «неплохую», а замечательную, шифоньеры там или кресла. А что вышло? Пузырь мыльный! Дурак я, глупый, жадный дурак!
Анфиса неодобрительно посмотрела на него и молча убрала водку в буфет. Не хватало, чтобы еще напился и буянить начал, с него станется. Смела крошки со стола, прихватила рюмки и тарелки и, бормоча что-то про Ниночку, ушла на кухню, оставив Афанасия Петровича стенать и охать в одиночестве.
Зинаида вернулась поздно, и Анфиса, караулившая ее у окна столовой, стоя за занавеской, видела, как вышла та из машины и вышел вместе с нею какой-то кавалер авантажный, сперва ручку поцеловал, а потом и вовсе сгреб в охапку, а Зинка только смеялась да повизгивала. В форточку слышно было. Вот бесстыжая!
Афанасию Петровичу Анфиса ничего не сказала, да супруги и без того поругались.
Афанасий Петрович кричал, что не потерпит такого отношения, требовал ответить, где жена до ночи болталась, та лила крокодиловы слезы и клялась, что была у подруги. Афанасий Петрович не верил. Орали до тех пор, пока соседи в стенку стучать не начали.
Вот тогда Афанасий Петрович, выдохнув, без сил упал на кровать и пригрозил подать на развод, а Зинку выгнать из дому в чем мать родила.
Ночью они, конечно, помирились.
– Анфиса Тихоновна! Анфиса Тихоновна! Беда-то какая! Афанасия Петровича убили! – бросилась к Анфисе соседка, едва она вошла во двор.
– Что еще за ерунда? – отмахнулась Анфиса, бестактно отпихнув глупую бабу тяжелой сеткой.
– Да не ерунда! Не ерунда! Милиция у вас сейчас, а тело еще не выносили! А сейчас, наверное, Зинаиду вашу Дмитриевну выводить будут.
– Зинаиду? А ее куда? – Поняв, что соседка не шутит, Анфиса уронила сетки и теперь с ужасом смотрела на красную от возбуждения Анну Сергеевну, мать прозаика Волохницкого.
– Как куда? В тюрьму, это же она его!
– Господи, что за чушь?! Не могла она… Да я утром на рынок шла, все тихо было… – растерянно бормотала Анфиса.
– Да ты беги скорее домой, пока милиция не ушла! А то
