я шел по чужому городу. Город праздновал праздник, неизвестный мне: по булыжным мостовым бегали воспитанные дети и летали воздушные шарики, а где-то за углом фальшиво играл духовой оркестр.
Я остановился у ограды старого особняка. У парадного подъезда горбилась карета «скорой помощи». Мимо меня промчался странный человек — во фраке, с цилиндром на затылке, хохотал:
— Друзья мои! Этот оркестр совершил чудо! Произведение, в бессмертии которого я был убежден, он уничтожил за несколько минут. Ха-ха! Соловей берет качеством, а воробей — количеством!
Я прошел к парадному входу. От мотора машины пыхнуло теплом. Из-под можжевельника прыснули воробьи. В палате на втором этаже шлепала мокрая тряпка.
В прохладном готическом вестибюле сидели и ходили женщины. Их было много и все они были беременные. Они носили перед собой затвердевшие животы и прислушивались к будущей, притаившейся жизни: новые дети чувствовали опасность и, защищенные надежной, как им казалось, материнской плотью жили в своем уютном мире, веря в его вечность.
Я, грубый и нелепый, пробрался между временными убежищами таинственной жизни, взялся за ручку двери приемного покоя роддома и услышал:
— Без очереди нельзя, — закричали роженицы. — В порядке живой очереди!
— Позвольте, — возмутился я. — Кажется, я все-таки мужчина?
— Я всегда мечтала о мальчике, — проговорила женщина знакомым голосом и я… проснулся: в комнату входила Анна — несла поднос с кофейными чашками. — Просыпайся, соня. — Поставила поднос на столик, где лежали ноты. — Не пора ли работать, маэстро?
— А зачем? — потянулся я.
— Гений — это тот, кто знает, что он талант, но продолжает работать, назидательно проговорила любимая. — Кофе крепкий, как сургуч. — Нависла надо мной. — Нам никто не пишет писем.
— А кто нам может написать? — удивился я. — Ты же знаешь, ДИКТАТ запретил писать письма.
— А мы друг другу напишем, — нашла выход. — Я так редко дома бываю.
— Да, — согласился я. — Здесь все рождают и рожают. Ты сама-то не хочешь родить?
— Не хочу, — ответила Анна. — Роды люблю принимать, а рожать сама не буду.
— Почему?
— Тут все чужое: город, простыни, деревья, небо, собаки, листья, мысли…
— А ты знаешь, — прервал её, — я нашел работу. Буду тапером. А что? Тоже работа.
— Ублажать публику музыкой между бифштексом и стриптизом?
— Тогда мы долго ещё не будем иметь своего маленького домика с палисадником и видом на городскую ратушу, — предупреждаю. — Ты ведь мечтала о домике.
— И здесь мы не свободные, — грустно улыбнулась. — Там нам хотели вырезать мозги, а здесь режут души.
— Ничего, мы ещё потрепыхаемся, — обнимаю за плечи. — Я тебя люблю.
— Мне надо идти принимать роды.
— Роды подождут, — и целую ту, которая спасла меня от лоботомии. — На струнах чувств нужно все время играть новые мелодии, — и целую-целую-целую родное лицо. — Сегодня вечером мы идем на мою работу.
— Ты все-таки хочешь маленький домик?
— Я хочу тебя…
И мы оба начинаем плавиться в янтарном солнечном свете любви, превращаясь в плазменную подвижную массу, чтобы после взорваться в оргазме вечного счастья.
… Вечером мы отправились в ресторан, где мне предложили работу тапером. Дело в том, что старый пианист по прозвищу Гоу решил пойти на пенсию. То есть он заработал на маленький домик с палисадником и ему захотелось пожить для души. И я должен был занять его место.
В ресторане бушевала стихия праздника. По залу летали воздушные шары, пенилось шампанское и лоснились щеки.
— Великая жратва, — поморщилась моя любимая.
— Как говорится: по барабану и палочки, — примирительно проговорил я. — Люди отдыхают.
— Отдыхают? — передернула плечами.
— Сейчас будет выступать великий Гоу, — сказал я и захлопал в ладони: к роялю спешил упитанный и чуть притомленный мужчина, похожий на бюргера.
Он поклонился публике, сел за белый рояль.
Полонез! Маэстро играл шопеновский полонез, и без всяких сомнений, его руками водило по клавишам Божественное провидение. Потом раздался последний аккорд — и публика забушевала:
— Гоу-Гоу-Гоу!
Маэстро, сдержанно поклонившись, удалился за кулисы.
А между столиками шел вальяжный Хозяин ресторана. Одет был во всем белом. Более того, Хозяин был альбиносом и его алебастровые глаза таили зашифрованную опасность.
— Ну-с, друзья мои! Как наш праздник! — наступал, потом сел за столик, по-хозяйски осмотрел Анну. — Вы прелестны.
— Спасибо, — улыбнулась любимая.
— Как вам мой великий Гоу? — спросил Хозяин. — Я всегда чувствую великих. Я открываю звезды и новые миры, — похлопал меня по плечу. Догадываешься, о ком речь?
— Трудно догадаться, — неприятно хихикнул я.
— Публика любит музыку… — начал было разглагольствовать Хозяин.
Анна прервала его:
— Во время приема пищи, — и поправилась. — Во времена приема пищи.
— Что? — обиженно вскричал Хозяин. — Между прочим, музыка — это шум, который дорого стоит, — полномочным взглядом обвел свой ресторан. — За все надо платить, господа! — Указал на жующую публику. — На сытый желудок всякий музыку любит! — И снова хлопнул меня по плечу. — И вашему брату сладкий кусок достается, не так ли?
Я неопределенно пожал плечами и спросил:
— Можно встретиться с великим Гоу?
— А почему бы и нет, — оживился мой работодатель. — Хотя могу откровенно сказать: невыносимый характер. Фантазии всякие, — выразительно покрутил пальцем у виска.
— Любопытно, — сказал я на это. — Кто слишком высоко взял, тот не закончит песню.
— Вот именно, — фыркнул Хозяин. — Или закончит фальцетом. — И сделал широкий жест в сторону кулис. — Прошу!
За кулисами наблюдался привычный мир балагана, непостоянства, декламаций и нахальства. Сновали нагие девушки варьете. Тайком курила старая клоунская чета. На декорациях спал молодой художник-гей. Капризничал тенор.
У дверей гримерной мы остановились. Хозяин постучал в косяк:
— Гоу! — и открыл дверь.
Гримерная была буквально завалена цветами. Казалось, что слой цветочной массы, как сено, покрывал весь пол. У столика сидел уставший бюргер. Увидев нас в зеркалах, он плаксиво вскричал:
— Ну вот!.. Сколько просить: без стука не входить!
— Мы стучали, — заметила Анна.
— Стучать тоже надо уметь, милая моя, — сказал старый тапер со значением. — У нас общество людей, умеющих стучать. А о душе мало кто думает.
— Не умничай, Гоу, — вмешался Хозяин. — Ты же знаешь, я не люблю этого.
— Он не любит! — взвился великий Гоу. — Да, ты кто такой! Ты — червяк передо мной! Я из ничего создаю что-то, то есть музыку! А ты?
— А я создаю тебя, — рявкнул Хозяин. — Но ты мне осточертел! Пошел вон!.. Думаешь, тебя некем заменить — ошибаешься, — указал на меня. — Я из него сделаю звезду! Он будет у меня гвоздем программы! Гвоздем сезона!
— Я не хочу быть гвоздем программы, — промямлил я. — И сезона тоже.
— Почему это? — вскинулся Хозяин.
— Потому, что и гвоздь сезона бывает ржавым.
Через несколько дней я лежал в комнате и смотрел в потолок. Я подписал контракт на работу в ресторане, несмотря на то, что не хотел его подписывать. Так получилось, что подписал, и теперь лежал в комнате с больной душой и думал о чем-то своем. Потом появилась Анна, она была в вечернем платье:
— В чем дело, любимый? — удивилась. — Мы уже опаздываем.
— Куда?
— Прекрати издеваться, — погрозила пальцем. — Твой фрак готов, маэстро Хоу!
— Хоу — собачья кличка, — сказал я. — Мы теряем души и нас называют, как собак.
— Прекрати, — топнула ногой Анна. — Надо было раньше думать.
— Я вот и думаю: не послать ли к черту этого Хозяина, этот город, этот мир… — Почему ты это хочешь сделать?
— Скучно так жить, родная, — признался я. — Жить без души.
— А без мозгов весело? — заплакала.
— Не плачь, — поцеловал теплую отмель её глазниц. — Великие платят за искусство жизнью, маленькие зарабатывают на жизнь.
… И я играл — я был мертвый, но я играл, как живой. Играл нечто вульгарное. Меня объявили гвоздем сезона и я бил по клавишам со всей ненавистью, на которую только был способен. И пот слепил мне глаза. Или это были слезы? Не знаю. Я знал лишь одно, пока я играю, я живу. Когда музыка закончится, моя душа уплывет в небесный океан, потому, что души гениев не хотят жить в грудных клетках маленьких людей.
Через несколько дней или, быть может, лет я бродил по парку. Там были деревья, они были чужие, но тоже ветвями петляли в небо.
Потом увидел автомобиль — это было хромированное чудо с белым кожаным верхом. Полудрагоценный реликт катил за мной. На его заднем сидение возлежал Хозяин и пил из бутылки молоко. Я приблизился к авто и спросил недружелюбно:
