лично, чтобы хорошенько надавить, показав удостоверение жандарма, или, наоборот, успокоить и расположить к себе – по обстановке.
Но после долгих уговоров старик дал себе волю, и слова хлынули потоком, словно он ждал десятки лет, чтобы наконец излить душу.
– Я уехал оттуда, потому что Дитер просто спятил, – без обиняков признался Эгон Тюррен. – Я заметил это довольно быстро, но умом все никак не мог принять.
– В каком смысле «спятил»?
– Дитер не просто хотел собрать нас вместе, чтобы мы были под защитой, жили среди своих, где все друг друга понимают. Он действительно считал нас «идеальными детьми». Думаю, в детстве ему пришлось несладко, и он решил отыграться во взрослой жизни – кажется, психологи называют это компенсацией, – то есть он решил, что раз его отвергали и плохо с ним обращались, значит он действительно не такой, как все. Только не хуже, а лучше других. Он считал себя исключительным, непонятым. Все ошибались, а он был прав. И в его мире все вставало на свои места.
– Так думают все психопаты, – не выдержала Людивина.
– Во всяком случае, он решил сделать общину началом новой эры. Эры иных людей. Вам надо понимать, что Дитер невероятно убедительно говорил, у него была потрясающая аура, он был прекрасным оратором, люди слушались его беспрекословно. И вскоре мы стали считать его нашим лидером, мессией, вождем. Первые несколько лет мы строили гнездо, обзаводились хозяйством, растили скот и птицу и подрабатывали разным ремеслом, деньги же были нужны. Потом вроде жилье выстроили, быт наладили, и тут-то Дитер начал меня пугать. Он стал рассказывать нам, за что сидел, – мол, он шел на кражи, чтобы выжить, потому что общество не помогало ему, оно его отвергало, как и всех нас. И он изо дня в день вдалбливал нам в голову одну и ту же речь.
– Он посылал вас на кражи?
– Вовсе нет! Ему не нужно было богатство, он хотел для нас свободы. Полной свободы. Чтобы мы жили, как хочется, чувствовали себя действительно свободными, без смирительных рубашек, без рамок, навязанных другими. Он хотел, чтобы мы дали волю своим желаниям и потребностям. Чтобы примирились с собственной сущностью. Очень ловко все формулировал и, повторяя снова и снова, постепенно убедил всех нас. Воровать, если надо, само по себе не грех. Это общество плохо устроено. Мы изначально животные, у нас есть инстинкты, мы должны к ним прислушиваться. Мы вершина пищевой цепочки, и мы должны действовать соответственно, помнить проделанный человеком путь, ни в коем случае не мешать естественному отбору, не ограничивать его законами, принятыми горсткой богатеев, которые хотят только защитить свой комфорт и комфорт своих детей.
– Господин Тюррен, боюсь, что я не понимаю. Дитер Ферри подталкивал вас к чему? К революции?
– Разумеется, нет, он прекрасно понимал, что общество – это машина, которая перемалывает непохожих, что мы окажемся поглощены им и растворимся, если громко заявим о своих притязаниях. Нет, он только хотел для нас полного раскрепощения. Но действуя с умом и осторожностью. Мы – сообщество людей, помогающих друг другу освободиться от гнетущих законов внешнего мира.
– И вы последовали его идеям?
– Дитер показал пример. Сначала я не верил, но, когда его арестовала жандармерия, до меня дошло, и я решил, что мне там делать нечего.
– И что же он натворил? – спросила Людивина.
Ее любопытство достигло апогея. Один за другим кусочки пазла складывались в единое целое.
– Он похитил в районе Бордо ребенка и привез к нам. Дитер сказал, что тут нет ничего плохого. Это закон природы, единственный настоящий закон, приемлемый для человека. Побеждает сильнейший. Лучше организованный. Он хотел этого мальчика и забрал его. Себе. Чтобы удовлетворить свои желания. Но он дал промашку, и полиция его выследила. Члены общины все как один сказали, что ничего не знали, и полицейские забрали только его. Больше я Дитера не видел. Через неделю я покинул деревню. Вроде бы через три года его выпустили, и он вернулся, но я больше ничего не знаю. Я порвал с ними все связи.
– И много вас было?
– Дитер уговорил поехать Герта Брюссена, Маркуса Локара и Оду Лешан, а также меня. С Гертом еще поехала его девушка. Надо учесть, что в то время, когда Дитер Ферри вошел в нашу жизнь, большинство из нас были маргиналами, не имели ни семьи, ни детей, по крайней мере те, кто последовал за ним. Дитер давал нам идеальную жизнь и все, чего нам не хватало: любовь, стабильность, понимание, семью!
– То есть вас было шестеро.
– Я не говорю, что все сироты в мире – преступники или склонны к насилию, мадемуазель, – продолжал Тюррен, – поймите меня правильно! Но ведь мы росли в трудных условиях, да еще без родителей. Многие воспринимали нас как немецких ублюдков. Нас ненавидели, дразнили, на нас показывали пальцем. Всем нам было тяжело, и мы так и не смогли нормально укорениться на такой скудной и сухой почве. Многие из нас наделали глупостей! Ведь нам не на кого было ориентироваться, нас никто не любил. Мы, как и многие из таких детей, были идеальной добычей для Дитера. Примкнув к его делу и в некотором смысле оказавшись в его власти, мы обрели в его лице отца, которого у нас не было. Поэтому мы слушали его, подчинялись ему.
– И поэтому никто из вас не помешал ему похитить того ребенка?
– Мы не знали, он поставил нас перед фактом. Хотя я всегда подозревал, что Герт ему помогал.
– А остальные так же, как Дитер… неудержимо стремились жить свободно, без всяких законов?
– Ода просто шла у него на поводу, она была не способна самостоятельно принимать решения, ей хотелось быть частью группы, чтобы ей говорили, что надо делать, чтобы о ней заботились. Девушка Герта Брюссена проводила много времени с ней. Я думаю, они взяли ее в качестве прислуги, почти рабыни. Сам Брюссен был грубиян, скотина. Он мне никогда не нравился. Вроде сначала улыбается, а потом вдруг, без предупреждения, такое выкинет! Жесткий, настоящий уголовник. Я его боялся.
– А вы знаете, что случилось с группой после ареста Дитера Ферри?
– Я знаю, что Локар покинул общину вскоре после меня. Он часто запирался в комнате с Дитером, спорил с ним и часто на очень повышенных тонах. Я думаю, он первым догадался, что происходит.
Людивина вспомнила это имя. Тот самый, что сбежал в Канаду. Он выбрал жизнь на чужбине, вдали от своих проклятых «братьев», подальше от страны, которая напоминала ему об ужасном прошлом. Наверняка он начал там новую жизнь, и никто
