Теперь аналогичным образом обрабатывали сознание курсантов, правда, не "штучно", как его, а более грубо, скопом, коллективно. Исполняли их мечту, делали реальностью миф о красивой жизни настоящего воина. Пожить так, покататься как сыр в масле, а потом и умереть нестрашно...
Между тем хохлы, заводные и азартно-драчливые ребята, решили сделать алаверды прекрасным недотрогам, покорить сердца или уж хотя бы обратить внимание на себя, поскольку девы улыбались "гладиаторам", однако тоже смотрели профессионально - мимо. Сговорившись, они включили гопака и вышли плясать. Надо сказать, плясали они недурно, слаженно, весело, к тому же умели довольно артистично куражиться, подзадоривать друг друга. Не хватало только оселедцев на темени:
Бауди перед поездкой на Балканы рекомендовал сбрить их вместе с вислыми усами, чтобы избавиться от особых примет. И тут Саня не сдержался, буквально влетел в круг и сразу взял высокий темп и инициативу. Никто в центре "Шамиль" даже не подозревал, что он пляшет, причем профессионально, не для пьяного застолья. Разве что Бауди, изучая его личность, сталкивался в каких-нибудь отчетах-анализах с указанием на способности инструктора. Хохлы ожили от его появления, вначале даже обрадовались, видимо решив утереть нос москалю, гопак есть гопак! После десяти минут ребята начали трезветь, все еще не оставляя надежду "сделать" инструктора. Истинная украинская душа могла позволить одержать верх над собой где-нибудь в горах на марш-броске, но никак не на пиру, да еще под взорами нимф-молодок. Если хохол не первый, он не хохол.
Как всякое состязание, перепляс притянул внимание всего застолья, а Грязев дразнил, изображал слабеющего, заставлял "гладиаторов" радоваться, потом резко разочаровываться. Он знал десятки способов, как обезвредить соперника в кругу, и смаковал их, плясал с улыбкой, раскованно, изобретательно. Двое хохлов скоро отвалились один за одним, оставив с Саней самых выносливых. Добровольные помощники только успевали перекидывать звукосниматель на аппаратуре. Лица плясунов между тем начинали каменеть, уже не получалось веселья, скорее, вырисовывалась спортивная злость.
Три месяца жизни в лагере центра "Шамиль", ежедневные долгие тренировки и общение - пусть не всегда дружелюбное, жесткое, на принципах роковой необходимости - сделали свое дело. Сломалась и осыпалась разделяющая Грязева и курсантов незримая стена, умерилась неприязнь, пригасла ненависть. Что бы ни было, по какую бы сторону баррикад ни стояли они, а человеческие взаимоотношения могли сводить и сближать даже врагов, потому что жизнь сама по себе вещь мудрая и пластичная, в отличие от идеологии и ориентированного на нее сознания. Постепенно Саня в каждом рассмотрел человека - хорошего, плохого ли, но человека со всеми присущими ему качествами. Внешне он не менял своего отношения к "гладиаторам", выжимал из них сок и соль, отрабатывая выживаемость в особых условиях, откровенно мучил, выдерживал сутками на леднике в горах и на солнцепеке в долинах, ел сам и заставлял их есть траву, кору деревьев, учил уходить от погони и догонять, прыгать с парашютом на бреющем полете, обращаться с химическим и бактериологическим оружием - все по полной программе "Молнии". Нет, он никого из них откровенно не жалел, но понимал каждого: как ему тяжело, как дрожат мышцы от напряжения, душа от страха, губы и руки от злости. Во имя чего бы они ни мучились - они все равно терпели страдания, испытывали пограничные чувства между жизнью и смертью. И в высшем проявлении этих чувств сотрясались все их земные устремления; в эти критические моменты они как бы очищались, и не сотвори никто из них зла - каждый имел шанс остаться человеком, которого муки научили жить.
Это были всего только мгновения, краткие периоды их непорочного существования, впоследствии всякий раз сметаемые земным практическим разумом. Но они еще были, и потому в душе Грязева рождались чувства, отдаленно напоминающие сострадание. Разбойник Варрава стал святым лишь оттого, что принял муки свои -на Голгофе рядом с Христом, поскольку мучаются все одинаково: и Господь, и душегуб...
Свое отношение еще можно было понять, но что чувствовали они, "гладиаторы", глядя на инструктора? Грязев заметил, уловил момент, когда в какой-то степени покорил курсантов, заставил, вынудил их уважать себя лишь за то, что умел делать вещи, которые пока оставались недоступными для начинающих диверсантов. Случилось это сразу же после первого марш-броска - испытательного во всех отношениях. На глазах у группы, наблюдающей в оптические приборы, он в одиночку и без оружия захватил блок-пост возле лагеря, разоружив достаточно подготовленных бойцов центра "Шамиль". Измочаленные на марше "гладиаторы" по сигналу Грязева спустились к дороге и застыли в откровенном изумлении. Шесть здоровых лбов лежали на земле вниз лицом под стволом автомата; а Саня еще добавил с куражливой самоуверенностью и вызовом:
- Через три месяца каждый из вас должен сдать мне вот такой экзамен. У кого кишка тонка - я не задерживаю.
Этому нельзя было научиться ни за три месяца, ни за три года, впрочем, как и искусству танца. Воинский дух имел совершенно иную основу, и высечь его с помощью даже всемогущего американского доллара, ласкающего глаз наемника, не представлялось возможным никогда. Взрывать, убивать, отравлять водопроводы и даже спасаться от смерти научить их не составляло труда. Но способность в нужный момент возбудить в себе воинский дух, взметнуть его над собой мощным столбом, в один миг взорваться энергией движения, молниеносного удара, толкнуть впереди себя такой же столб гибельного для противника страха, когда человеческое подсознание охватывает единственная мысль-сигнал - это конец! не требующая перевода на другие языки, - это был образ жизни, а не наука.
Он заставил "гладиаторов" уважать себя и чувствовал, что дальше этого дело не пошло. И что бы он ни делал, чем бы ни удивлял, ни завоевывал их иного, человеческого отношения, не в состоянии был выбить искру любви к "отцу командиру". Хотя между ними не осталось разделяющей стены, однако продолжал стоять человек с зеленым лицом, изображенный на денежной купюре. Он делал людей подневольными, а рабу недоступны высшие чувства...
И здесь, на пиру, в кущах райского сада, Саня лишний раз убедился в этом. На кругу против Грязева остался только один хохол - Никита, что все три месяца служил у него "шестеркой" и особо "доверенным" лицом, которому можно было поручить даже слежку за законной женой. Держался он на одном самолюбии, поскольку уже заплетались ноги и его пляска больше походила на медвежью умирал гопак, погибал вместе с ним хохол! А девы-танцовщицы, забыв о всех сроках пребывания на мужском празднике, визжали от восторга, пританцовывали, как некогда цыганки, взирая на поединок двух самцов, и только не кричали "добей!" - что полагалось в гладиаторских боях - да не подавали знака смерти большим пальцем вниз. Саня изредка видел взгляд соперника, полный ненависти, и отмечал еще, как в этом парубке, в недоученном студенте, избравшем путь "дикого гуся", здесь, на круге, рождается тот самый воинский дух. Возникает то, чего невозможно было добиться на марш-бросках или жестоких контактных занятиях по рукопашному бою. Он, как породистая лошадь, мог умереть на бегу...
Был у Никиты бойцовский талант. Его бы только сейчас бросить в хорошую почву, чтобы ощутил воинское братство, а не ломать едва пробившийся росток... В последний момент он пытался договориться:
- Давай ничью... москаль?.. Ничью... Убью за гопака. Тильки до ночи... Убью, москаль!
Саня сломал его с сожалением, помимо воли, и Никита не снес позора, вмиг превратившись из послушной "шестерки" в разъяренного, обескровленного бугая. Заорал из последних сил и бросился головой вперед, норовя ударить в солнечное сплетение. И этот акт бойцовского безумства можно было оценить, но Саня легко увернулся и пошел на заключительный круг вприсядку. Никита ударился о колонну, охнул утробно, однако удержался на ногах и, согнутый пополам, исчез в кущах.
И проигрывать он умел...
Пляска слегка подпортила общее бесшабашное настроение пира, но и внесла разнообразие, взрыв эмоций. Девы-баядеры "забыли" окончательно о том, что пора уходить, стали несколько доступнее, позволили пригласить себя на танец. Грязев сел на свое место, между хозяевами и Бауди, отпил вина, поданного с честью, как победителю, унял пожар в пересохшем горле.
- Скажите мне, Александр, - попросил Бауди, сохранявший абсолютное спокойствие во время поединка. - Славянские пляски - это что? Специальный тренинг? Ритуальное действо?
Он что-то выглядел, узрел в гопаке...
- Пляски - это пляски, Бауди, и ничего больше! Иногда наблюдательность и цепкий ум начальника спецслужбы "Шамиль" мешали его работе. Мужские славянские танцы на самом деле хоть и включали элементы рукопашной борьбы, но не содержали никаких секретов, связанных с боевыми искусствами. Плясать можно было тогда, когда плясала душа... Он искал тайны во всем.
