- Как не бандит? Зачем вон доски отодрал? - Она указала на чердак. Может, жизнь еще поправится, так и ферма сгодится. Не все же воевать будут.
В первый же день, дождавшись ночи, Глеб осторожно выломал доски фронтона: иначе невозможно было стрелять из гранатомета на чердаке, реактивный выхлоп, ударившись о преграду, мог опрокинуть, сбить с ног. Конечно, сухая солома после выстрела обязательно вспыхнет за спиной, но пока разгорится, дело будет кончено...
- Потом починю, - пообещал он. Женщина лишь махнула рукой, мол, знаю, как починишь...
- Все разорили... И что люди думают? Новая ферма была, семь лет, как построили. Считай, и не попользовались. Только обрадовались, не надо навоз вилами кидать, механизация... Вот тебе и механизация.
- Что же ты плакала так, мать? - спросил Глеб.
- Как не плакать? - деловито спросила женщина. - Двадцать лет тут зоотехником отработала, еще в старой ферме мои коровы стояли. Каждое утро в пять часов на ногах, зимой и летом в эту горку... Медали получала, на пенсию собиралась. А какие коровы у меня были! Нет теперь ничего, все растащили, одни слезы остались...
- Кто растащил-то? - Глеб спустился на пол и, не делая резких движений, приблизился к женщине.
- Да все, кому не лень. В одну ночь всех коров по дворам развели.
- Русских-то много в селе?
- Мало... Всего и было шесть домов. Специалисты жили, механик, главный инженер, ветеринар да учителя. Кто по распределению после учебы, кого райком послал. Теперь одна я осталась. Как совесть люди потеряли, так и грабить стали. Русские все уехали, дома побросали. А раньше жили душа в душу с чеченами, зла не знали. Люди и люди, - она присела на перевернутое железное корыто. - Что сделалось нынче? Куда и стыд по девался? Нас уж пять раз грабили, все забрали. Машину угнали, ковры унесли, холодильник... И еще ходят, глядят, что бы взять.
- Неужели свои грабят? - спросил Глеб.
- Свои не трогают. Свои ездят в соседнее село грабить. А из того села - к нам. Мы так раньше ездили опытом обмениваться или с концертами. Весело жили. Теперь как волки стали, где живут - не пакостят. Да легче ли от этого?.. Наказание нам, что ли? Я после техникума сама на юг просилась, так хотелось пожить в теплых краях. Родом-то из Сибири, из холода, там у нас ничего не растет путем. Вот и хотела поискать легкой жизни. Здесь-то в землю семечко брось - вот и урожай. Да и живут здесь богаче, с Сибирью не сравнить. Вон какой дом мы себе построили!.. Да все теперь прахом пошло.
- Президент-то к вам приезжает-нет? - воспользовавшись паузой, спросил Глеб, - Он же земляк ваш.
- Приезжает, да все к себе в село, - пожаловалась она. - У нас редко бывает. К нему ведь не подойдешь, не пожалуешься... Приезжает, тут его любят, чечены так прямо как больные делаются... А не ты ли моего козла прибрал, парень? Козел у меня потерялся... Ой, однако, ты взял!
Обмануть ее было нельзя - все равно бы "услышала" обман, как услышала его мысли...
- Я прибрал, матушка, - признался он. - Прости меня, не по злу - от голода. Подумал, чеченский козел...
- Если чеченский, то и брать можно?.. Вот с этого и пошел весь разор. А говоришь, русский... Какой ты русский, если украл? Это чеченам воровать и грабить можно - нам нельзя, нет у нас такого обычая. Моего козла даже чечены не брали - ты взял.
- Прости, мать... Я тебе деньги за него отдам.
- Да что деньги, - со слезой в голосе проронила она. - Козла жалко, умный был, ласковый... Память по мужу моему. Он покупал, с гор привел. Вот смеху-то было, как вел...
- Что с ним случилось, с мужем твоим? - спросил Глеб, подавая деньги. Убили?
- Нет, трактором задавило. Пахал там, внизу, за дорогой... Сломалось что-то, полез ремонтировать. Трактор и покатился... - Женщина подняла глаза. Как это - деньги есть, а голодный? Ох, не простой ты парень. Ох, не просто-ой...
- Бывает, и с деньгами голодный, - уклончиво ответил он. - Всяко бывает, матушка... Ты возьми, возьми деньги.
Женщина убрала деньги, не сводя пытливых глаз, вдруг сказала:
- Ох, знаю я, чего ты сидишь тут! Знаю, кого ждешь... Ой, гляди, парень, попадешься к ним...
- Не выдашь, мать, так не попадусь, - глядя ей в глаза, проговорил Глеб. Не сердись за козла, я тебе потом другого приведу.
- Не приведешь, - уверенно заявила она. - Дела у тебя худые, голодный сидишь. Ты ведь не от души обещаешь, а чтоб не выдала тебя.
Она тяжело поднялась, подобрала платок, вытащила из шампиньонов кусок хлеба, отряхнула от грибных крошек.
- Возьми вот хлеба... Он чистый, не брезгуй. А мясо больше не ешь. Козел старый, был чуть ли не ровесник мне. Плохое мясо... Закопай его.
Глеб взял ломоть, спрятал в карман.
- Спасибо, матушка...
Она потопталась на своих ногах-тумбах, в последний раз оглядела коровник.
- Ну, пойду я... Только ты в спину-то мне не стреляй.
- За кого ты меня принимаешь, мать?
- Кто ты есть, за того и принимаю, - не мигнув глазом, сказала женщина. Чую ведь, кого ты тут караулишь... И вот что скажу: уходи-ка отсюда. Начнешь ты здесь войну, беда мне будет. Не дай Бог, убьют тебя и увидят, что русский. Тогда придут и меня... Уходи, пожалей, если совесть есть. Посиди до ночи и ступай. Не воюй у нашего села.
Уходила она безбоязненно, выбирая дорогу среди рытвин и камней, скрытых в траве. По правилам организации засад, Глеб не имел права отпускать ее, и всякий, попавший сюда, должен был остаться до конца операции. Глеб смотрел в спину женщины и мысленно повторял одно слово - не выдавай...
А рука предательски гладила и раззадоривалась от автоматного ствола.
В бывшей Югославии Бауди был не в первый раз, хорошо ориентировался, тут его знали, встречали, как старого знакомого, начиная от таможни в морском порту Бар и кончая большими чиновниками в Косово, куда диверсантов привезли на туристическом автобусе. Однако он пытался вделать вид, что впервые оказался на Балканах и радушный прием не что иное, как мусульманский обычай встречать дорогих гостей. Возможно, сам Бауди и имел какую-то ценность для хозяев, но уж никак не собранные с миру по нитке наемники, приехавшие в чужую страну сдавать экзамен на звание профессионального диверсанта и убийцы. Вряд ли благоразумный человек испытает счастье, если примет в своем доме пусть и мирных в данный момент гостей, но с окровавленными руками. А хозяева в Косово закатили чуть ли не банкет по случаю приезда "группы туристов", правда, полулегальный, в каком-то пансионате среди живописных гор, провозглашали здравицы, хотя и смотрели несколько мимо глаз, куда-то в переносицу или на подбородок. Грязев с любопытством наблюдал за этим спектаклем и ждал, чем же кончится дело. Когда же, наконец, и в каких условиях Бауди вскроет заповедный пакет с "экзаменационными билетами". Вина в этом уютном местечке было хоть залейся, хорошего, из разных сортов винограда, и насидевшиеся на "сухом законе" курсанты дорвались до дармовщинки, так что в дело пошли кувшины вместо бокалов. В самый разгар лихого веселья хозяева сразили гостей наповал: будто русалки из волн морских, вышли на пиршество двенадцать юных и не очень юных дев, украшенных розами, в легких купальниках. Осоловевшие курсанты враз встрепенулись, распустили хвосты и перья, пошли кругами, однако по сценарию русалочки играли непорочных нимф и не давались в жадные, изголодавшиеся мужские руки, веселили, поддразнивали вполне пристойными танцами, верно, с заимствованными деталями из древнегреческих обрядовых действ перед воинами-победителями. И обстановка была соответствующая - крытая колоннада, где пировали, мраморные статуи в густых кущах сада. После изнурительных тренировок, горячих скал, марш-бросков по безводным гористым пустыням, психологической подготовки, когда твоя жизнь зависит от длины бикфордова шнура, отрезанного инструктором, когда, подавляя рвотный позыв, зажимая нос, надо зашифровать донесение на разлагающемся, облепленном мухами трупе, а потом еще разобраться с незнакомым аппаратом космической связи и сделать передачу, и все это под обстрелом, когда над головой вместе с насекомыми летают настоящие пули и бьет в лицо каменная крошка, - даже пропахшая потом казарма кажется раем. Заповедный же уголок на Балканах казался курсантам если не американским фильмом про красивую жизнь, то уж приятным, мечтательным сновидением точно.
Танцовщицы в розах с предусмотрительно убранными шипами исполнили все свои номера и благосклонно согласились остаться на четверть часа в компании с "тургруппой" воинов. А Грязеву вдруг стало жутко. Этот пир со всем антуражем чем-то напоминал гульбу смертников, рабов-гладиаторов, которые завтра погибнут невесть где и за что, хладнокровно и без чувств расстанутся с жизнью, но которым сегодня позволено и полагается все, что можно испытать лишь за долгую жизнь.
Сегодня они получат даже по рабыне на одну, последнюю ночь...
Это был некий реалистический возврат к варварской дикости, словно розами, украшенной современными атрибутами и признаками конца двадцатого века. Умышленно или нет, но в людях искусственно пробуждали древние инстинкты, примитивные чувства и желания, исключая вместе с догматами совести и человечности развитый и обогащенный знаниями разум. Такие же опыты проделывали и с Грязевым, когда в Москве накачивали "химией", а в Турции - на более высоком уровне - турецкой баней. И трудно было преодолеть этот "психотропик", ибо не посмотришься в зеркало, не призовешь своего ангела-спасителя. Он до сих пор не мог избавиться от навязчивого ощущения нежных рук прекрасной банщицы-рабыни, сморгнуть видение - ее темные, потрясающие воображение мужчины глаза. Когда она снилась, Саня стонал, отчего-то плакал навзрыд и, зная, что это сон, не хотел просыпаться.
