Естественно понимать что генерал Карнаков Михаил Игнатьевич был в курсе всего происходящего, но это было не совсем так: он не предполагал что под его неусыпным оком на страже правопорядка происходят подобные неприглядные события, притом, не в первый раз, потому что услугами того же полковника, при посредстве Олега Михайловича, пользовался и Краснов, да и дело Неживлева в Ленинграде было прикрыто, надо полагать, также. Другой вопрос, что таким же „порядком“ полковником Тумановым закрывались и другие уголовные дела по просьбе иных, не менее „достойных“ лиц, нежели Игин и Краснов. Там уж Туманов не брезговал дорогими подношениями. Вот таким желанным гостем и был Карнаков, единственный из всех явившийся без подношения, а с одним только букетиком гвоздик, прекрасно понимая, что сам является дорогим и незаменимым подарком для этой теплой компании.
Помимо перечисленных должны были присутствовать еще несколько приближенных и друзей, не имевших прямого отношения к подпольной деятельности хозяина дома, но по-своему интересных.
Входивший в моду писатель Рожнов Петр Николаевич, хотя и хранивший на лице печать достоинства и глубокомыслия, в то же время знавший свое место в этом кругу и до зуда завидовавший их умению жить, заводить связи с красивыми женщинами, менять легковые автомобили не реже одного раза в год, понимая, что ни когда не достигнет подобного благополучия, даже если создаст произведение, не уступающее по таланту „Воине и миру“ или „Братьям Карамазовым“. Обидно было более всего, что зван он был не за свой модный роман, а за умение рассказывать анекдоты и быть незаменимым тамадой, естественно, с оглядкой на хозяина. Не раз приходила Петру Николаевичу мысль послать их всех к черту, но был повязан он с ними той же тлетворной идеей, от которой никуда не уйдешь, разве что вытравишь ее из себя вместе с частью собственной плоти. А вытравливать как раз и не хотелось, тем более, что привлекала она его, да и задолжал он Неживлеву порядка двух с половиной тысяч рублей, что составляло для него огромную сумму. Неживлеву же он был нужен, как украшение стола: смотрите, мол, здесь собрались не только те, кто умеет жить, но и те, кто своим талантом призван будить в нас высокие чувства и ответственность за судьбы человечества. При этом лицо у Неживлева было как у клоуна в цирке, когда тот произносит что-то совершенно дурашливое для детей пятилетнего возраста.
Помимо Рожнова была в числе приглашенных молоденькая балерина, стажер известного театра Сашенька Караваева, семнадцати с половиной лет, два раза мелькнувшая в концертах, показанных по центральному телевидению: ее Неживлев позвал для бывшего в очередном разводе Краснова. Краснов как-то совсем недавно упомянул, что неплохо было бы полюбить юную танцовщицу, и если она окажется достойным экземпляром, то желательно сохранить ее потом для выхода на люди. Что под этим подразумевалось, сказать трудно, можно только допустить, что Краснов, с его любовью удивить присутствующих, непрочь был появиться с ней где-нибудь в обществе: смотрите, вот он я, Краснов, умеющий урвать от этой жизни самое красивое и дорогое, а рядом со мной эквивалент этой жизни в лице прекрасной девушки, какая вам недоступна. Неживлев учел пожелание Краснова, и через знакомого балетмейстера театра подобрал требуемый ему объект, не будучи уверен окончательно, что из этого что-нибудь получится, потому что Краснову хотелось заполучить девушку скромную, неиспорченную, а это трудно увязывалось с его претензиями.
На банкете должен был присутствовать и дядя Вася по кличке „Грум“, завсегдатай бегов на ипподроме, личность, на первый взгляд, совершенно неприметная. Но эта серая личность, по определению, бытовавшему в этом обществе, также стоила около полумиллиона в твердых советских рублях. А уж как нажил полуграмотный, нигде толком не учившийся дядя Вася такое огромное состояние, объяснению, казалось, не подлежит. Если же разобраться в этой кухне, то, оказывается, образование вовсе и не обязательно, и кто хоть раз бывал на бегах и делал ставки в заездах, тот сразу догадается (если ему, конечно, раскрыть глаза). Ведь заезд не начинается, пока не захлопнется окошечко в кассе, где приобретаются билеты. Таким образом кассиры знают на тот момент, какие суммы поставлены и на каких лошадей. Эти сведения немедленно получал дядя Вася „Грум“ и тут же передавал наездникам, лично устанавливая, кому и за кем прийти на финише. Далее — заинтересованным лицам, на кого ставить и сколько, получая от них потом половину выигранной суммы, вручая им билеты уже после закрытия кассы через посредников, обычных „жучков“, каких на ипподроме толчется видимо-невидимо, и счастливых тем, что сам „Грум“ обратил на них внимание, дав заработать четвертной билет.
Также был приглашен адвокат Вересов, пользующийся весом в судейских и адвокатских кругах, и заместитель заведующего аптекоуправлением Кольцов — люди не столько значительные, сколько нужные при всех жизненных обстоятельствах. Женщин описать трудно. Были они почти на одно лицо — красивы, как на миниатюрах Греза. Они вечно переживали, не поблекла ли их немыслимая красота и не бросят ли их мужья и партнеры. Некоторые, правда, из тех, что поумнее, подстраховали себя тем, что вызнали кое-что о своих деловых мужчинах и поставили их об этом в известность, чтоб те понимали, на всякий случай, что они в критических ситуациях молчать не будут.
Таким образом, к восьми часам вечера явились все. Приглушенно играл оркестр „Спейс“, усиленный колонками японского двухкассетника „Санио“, гости шумно поздравляли Семена Михайловича и его супругу, одевшую по этому случаю бриллиантов гораздо больше, чем можно показать в случайной компании, дарили подарки и требовали немедленно развернуть упаковку при всех, чтобы было видно, что не пустячок принесли, не безделушку, а вещицу ценой в триста — пятьсот рублей. Преподносили и серебро, и хрусталь, и авторучку „Паркер“ с золотым пером, и многое другое. Впрочем, не стоит перечислять, чтоб не уподобиться вдруг тем, кто приезжая из туристской поездки взахлеб рассказывает об ассортименте нижнего и верхнего белья в парижских магазинах. Словом, дарили по высшему светскому разряду. Только балерина Сашенька скромно вручила Неживлеву книжку со стихами поэта Тютчева, которая являлась для нее самым дорогим и бесценным сокровищем. Она и не заметила, что ее подарок вызвал легкую, почти неуловимую усмешку у большинства собравшихся. Игин с довольно постным выражением вручил Семену Михайловичу миниатюру Федотова (в самый последний момент он пожалел о подарке, да было поздно). Неживлев моментально оценил миниатюру и с чувством поцеловал Игина в губы, после чего оба незаметно сплюнули в батистовые платочки, имитируя необходимость утереть набежавшие слезы.
И все же, перед тем как усадить всех за стол, придется описать женщин, потому что собрать в одном месте сразу столько красавиц удавалось разве что при дворе на званых балах. Начнем хотя бы с Ирины Неживлевой. Росту она была не то чтобы высокого, но хорошего, с тонкой фигурой, длинными ногами и такой нежной матовой кожей, что иные слабонервные мужчины останавливались на улице и долго смотрели вслед. О ее глазах и говорить спокойно нельзя: огромные, в загнутых ресницах, они обещали неземное наслаждение для избранника. Усядется, положим, на диванчик Ирина Александровна, одернет воздушное платьице на коленках, и уже думать о чем-нибудь другом ее партнеру никак невозможно: голова уносится в космос и становится пустой и невесомой, как воздушный шарик. Официально не принято было в этой компании соблазнять жен или любовниц своих друзей, но это только для видимости, для поддержания реноме в собственных глазах. Потому что с Ириной Александровной встречался на даче Краснов, но от волнения, неожиданно охватившего этого прожженного и утонченного женопоклонника, у него ничего путного не вышло, и осталось только до боли в глазах любоваться ослепительным грешным телом. Осталось у Краснова после этого чувство собственной неполноценности, хотя считал себя он мужчиной далеко не последним. А у Ирины Александровны память о встрече материализовалась в колечко стоимостью в пять с половиной тысяч рублей и величиной в один карат замечательных якутских бриллиантов. Больше Краснов попыток сблизиться с Неживлевой не предпринимал, объяснив себе самому, что на таких женщин больше пристало любоваться на конкурсах красоты, а не вступать с ними в интимные отношения. Потому что отсутствует в них нечто затрагивающее душу из-за их умопомрачительной внешности, и глазу не за что зацепиться из-за совершенства линий. Объяснил и успокоился, потому что всегда для себя был прав и лишних, да еще негативных, эмоций в голову не брал. В тот же день он встретился на холостой квартире приятеля со знакомой продавщицей цветочного магазина и оказался на высоте мужского достоинства.
