Я набрал телефон Валентины. На пятом сигнале она сняла трубку.
— Это я,— сказал я каким-то потухшим голосом.
— Виктор? Что случилось?
— Ничего, так. Какое-то дурацкое состояние. Скучно, наверное.
— Ты скучаешь? Тебе всегда не хватало суток, чтобы сделать все свои дела. А ну, рассказывай правду, одну только правду и больше ничего. Иначе суд присяжных приговорит тебя ночью к высшей мере наказания!
Она шутила, стараясь приободрить меня.
— Я сказал правду: я очень и очень скучаю без тебя. И это сегодня истинная правда.
— Сегодня?— засмеялась Валентина.— А раньше, когда ты мне говорил то же самое?
— Раньше тоже скучал, но не так.
Наконец до Валентины дошло, что со мной что-то неладно.
— Послушай,— сказала она серьезно,— я подгоню все свои хвосты и приеду к тебе на несколько дней.
— Не надо, я сам дня через три прилечу.
— Мне даже трудно в это поверить,— вздохнула она,— ты не представляешь, как мне одиноко без тебя. Ты вправду прилетишь?
— Истинная правда. Валентина счастливо рассмеялась.
— Хорошо. Через три дня, это когда же?
— В пятницу. Я завтра закажу по брони билет.
— Чудесно. Смотри, я буду ждать!
Я не хотел звонить Толе Полунину, но не удержался. Вероятно, после разгогора с Валентиной почувствовал себя увереннее, и уже не возникало желания исповедаться перед ним и говорить о своем дурацком предчувствии. Захотелось напомнить о себе, тем более, что с каждой минутой страх покидал меня, и, в сущности, даже казалось странным, что я еще час назад чуть не предрекал себе близкий конец. Толя не удивился, услышав мой голос.
— Что,— спросил он с дружелюбной насмешкой,— опять хандра и ты вспомнил, что ести на свете Анатолий Александрович Полунин, которому можно поплакаться в жилетку, да?
— А ты,— ответил я почти весело,— столько же понимаешь в человеческом настроении, как я в высшей математике. И поэтому ставлю тебя в известность, что я здоров, настроение у меня отличное и свои качества целителя человеческих душ оставь для других. И вообще, я запретил бы тебе читать студентам курс физики. Они и так ни черта в ней не смыслят, а после твоих лекций вообще перестанут что-либо понимать.
— Ладно,— ответил Анатолий миролюбиво,— теперь вижу, что ты в прекрасном настроении. Что, небось приобрел картину Ван Гогена ила Поль Гога?— он сознательно перепутал имена художников, думая завести меня. Я подыграл ему:
— Нет, удалось купить этюд известной картины Ильи Ефимовича Репина «Иван Грозный убивает своего непутевого сына Толю Полунина!» Ну, как я тебя? Где тебе тягаться с известным литературным критиком Веретенниковым?
— Известным..., известным...— Анатолий запнулся, и не сумев ничего придумать, сдался.
— Ладно, твоя взяла, я не силен по части словесного блуда. Я человек ученый и люблю говорить на конкретные темы. Как жизнь, Виктор?
— Неплохо.
— Валентина не приезжает?
— Я сам к ней собираось днями.
— Что ж, передай от меня привет и посоветуй: пусть скорее возвращается, а то ты совсем отбился от рук.
— У тебя есть на меня компромат?
— Компромата нет,— рассмеялся Анатолий,— но я нюхом чувствую, что тебя пора прибирать к рукам.
Мы еще поговорили обо всем и ни о чем конкретно, я уже хотел попрощаться с Анатолием, когла вдруг, неожиданно для себя, сказал:
— Анатолий, послушай, я хотел тебя попросить...
— О чем?
— Если со мной вдруг приключится какая-нибудь история...
— Какая еще история?— встревожился мигом Полунин.
— Да ничего особенного, это я так. Словом, если что-то все же произойдет, значит у Гаутамы засветился во лбу глаз...
— Что?!— заорал Анатолий.— Какой еще глаз? У какого Гаутамы? Ты меня разыгрываешь, да?
— Приблизительно.— рассмеялся я в ответ, потому что пожалел о сказанном, уж больно нелепо все это выглядело дтя нормального человека.
— Фу, черт малохольный,— с облегчением вздохнул Полунин,— а я уж стал думать бог не весть что. Ну пока! Звони, и не только по праздникам.
Я повесил трубку, взглянул на Будду и мне сразу стало не по себе, он глядел на меня в упор, не сводя своего пристального пронзающего ока во лбу. Кажется, еще мгновение — и он полыхнет своим чудовищным, светом, необратимо опаляя мое сознание. Я быстрей включил свет, разгоняя гроникаюший в окна сумрак. При свете Будда будто потух, стал менее выразителен. Меня охватил панический страх: я уже не сомневался, что этой ночью глаз Будды засветится своим сатанинским пламенем. У прежних владельцев Будды был какой-то запас времени, потому что они не знали его чудoвищнoгo свойства, он их заставал врасплох, я же, оттого что знаю, не только не защищу себя, наоборот, я вызову это свечение немедленно, потому что Будда не позволит мне носить в себе его тайну. Ладно, я принимаю вызов!
Я поставит на стол две бутылки крепленого вина, положил пачку сигарет, установил Будду напротив моих глаз и потушил свет. Еще неизвестно, кто кого! Во всяком случае, я ощутил прилив сил, настроение немедленно улучшилось, я внес элемент игры в наш поединок, и от этого сразу исчез налет мистики. Игpa уравняла нас, исчезло состояние обреченности. Потому что исход любой игры может быть ничейным. Мы будем испытывать друг друга. Вот чего мне не хватало в наших отношениях! А почему нельзя предположить, что проиграет Будда? Очень даже может быть. Я выпил первый стакан вина, потом не удержался и сразу же залпом — второй. Стало легко и загадочно. Я спокойно выключил свет и стал ждать, прикуривая одну сигарету за другой. Мне казалось, что я даже вздремнул. Проснулся я неожиданно, словно от толчка. Вначале я никак не мог понять, почему я сижу в кресле, а не лежу в кровати, потому что за окном глубокая ночь. Потом я обратил внимание на легкий свет, плывущий по комнате. Я пришел в себя окончательно, осмотрелся имой взгляд застыл, притянутый к одной точке: во лбу Будды светился алмаз. Свет медленно набирал силу, ширился, заполняя всю комнату, проникая в мозг, расщепляя сознание на атомы, ничем не связанные между собой, тело становилось невесомым, я как-будто парил, зависая в воздухе. Ослепительное пламя стало всеобъемлющим, бесконечным как Вселенная, мне открылись неведомые прежде миры, планеты, бездонная сияющая дыра заглатывала меня, всасывала в свое зыбкое призрачное пространство. Я задохнулся, рванулся из креста и, почувствовав, что сердце остановилось, закричал так, что от моего крика рухнули стены дома. Я вылетелв бесконечность, растворился в ней, неотступно преследуемый светящимся взглядом Гаутамы...
Прошла неделя со дня смерти Виктора Веретенникова, сложного и противоречивого человека. Он был непредсказуем во всем, и в любви, и в ненависти, и состоял в равной степени из того и другого. Меня привлекали в нем интеллект и дерзость, способность на вызов. В общем, он отличался от всех, кто окружал меня. Однажды он принес показать мне медную рельефную пластину с изображением мифической сцены.
— Что это?— спросил я, любуясь точным вдохновенным литьем.
— Сейчас придумаю,— рассмеялся Виктср.
— Ты разве еще не знаешь?
