- Где антитезис, где синтез? - очень верно вопрошает Нектоний, и в доказательство я показываю ему свои кровяные тельца и увеличенную печень, а Радж вспоминает далекий приморский город, скрывшийся под водой.
Конечно, оба догадываются, что под холмиком ничего нет, но очень многое их связывает с этой женщиной, и они привыкли (может быть, и болезненно) питать и терзать себя воспоминаниями о её странной энергии, спорить с ней и уходить от могилы душевно разъяренными, а значит, по-настоящему живыми.
Как-то мы все вместе пришли на кладбище и у Зинаидиной могилы увидели старика, лицо которого мне показалось знакомым. С ним была женщина средних лет. Мы подошли и поздоровались - ну конечно же - это был Максим. Он опирался на трость, и женщина держала его под руку. Он был глух, и у него еле двигался язык. Но он ещё видел сквозь стекла линз и, кажется, узнал меня и Раджа, потому что слабо взмахнул костлявыми руками и издал шипящий звук, видимо, это значило, что он рад нам. Его глаза были огромны, они слезились и весь он дрожал, конечно, от старости. Женщина оказалась его младшей дочерью и милой болтушкой. Она объяснила, что изъясняется с ним, постукивая ему по руке пальцами. Еще три месяца назад он не мог держать в руке карандаш и с трудом написал, что хочет съездить в Калугу, и вот она привезла его, чтобы он попрощался, она торопливо рассказала, что он очень любил внуков, и эта новость для всех, кроме Раджа, не была удивительной.
- А почему вы на кладбище? - спросил Нектоний?
- Он тогда написал, что долго пинал трупы, мстя им за свою судьбу, но потом понял, что пинал таких же, как он сам, и совсем не тех, кого нужно было...
Она ещё что-то цитировала из его исповеди, но я сразу отключился - я давно устал от максимализма и знал, что Максим уже никогда от него не избавится.
- Он ещё написал, что хотел бы увидеть Кузьму Бенедиктовича или Зинаиду, чтобы объяснить, кто виноват. Но Кузьма Бенедиктовича нет, я уже знаю, что он переместился, - и глаза у женщины восхищенно сверкнули, - а про Зинаиду сказали, что она на кладбище, вот я дождалась тепла и привезла его сюда.
- Отстучите ему, что мы рады его видеть и что никто не держит на него зла, - сказал Радж.
- О, теперь это для него слишком сложно! - виновато сказала женщина. Он понимает всего несколько слов.
- Каких же?
- Месяц назад он ещё понимал "подай" и "успокойся", а теперь только "ложись", "вставай", "ешь" и "иди".
Старик смотрел, и мне показалось, что на этот раз он понимает больше этих четырех слов. Его глаза пугали огромностью зрачков и каким-то невысказанным беспокойством. У меня было чувство, что я согрешил на глазах у всех присутствующих. Он дрожал, силясь сделать движение или что-то произнести, но тело не слушалось, его распирало от желания, и чем сильнее оно было, тем отвратительнее он дрожал, и нам стало страшно, что сейчас он не выдержит этой горячки невысказанности и упадет. И я потребовал.
- Так отстучите же ему: иди!
И было тяжело смотреть, как старик пытается воспринять смысл ощущений, передаваемых его плоти плотью дочери. Она простучала ему не один раз, и он сосредоточенно ловил последнюю ниточку, связывающую его с миром. Наконец он понял и вновь задрожал, на этот раз от избытка оставшихся чувств, задергал головой и слабо поднял руку. Я взял эту сухую руку и осторожно, но с силой сжал, стараясь улыбнуться как можно приветливее. Я кивал, говоря громко и широко раскрывая рот:
- Прощай, Максим! Всего хорошего, понимаешь?
Не знаю, понимал ли он, но я понимал, что со стороны все нелепо и ненужно. И потому, уступив место, я быстро отошел к москвичке. Она смотрела на меня внимательно и встревоженно. А за спиной кричал расчувствовавшийся Радж:
- Отец не держит на вас зла! Он вспоминал о вас с шуткой! С шуткой, вы слышите?
- Пойдемте, - подтолкнул меня Нектоний.
И мы пошли, а Леночка всплакнула, и Копилин нервно жевал стебель травы. Философ шагал впереди, и по его лысине бегали солнечные зайчики.
- Я все равно не поверю, что это сделал ты, - сказал он и в его голосе послышалось раздражение, - знаешь, Валера, ты все-таки не господь бог и не Бенедиктыч.
- Не переживай, - обрадовался я возможности пошутить, - с тобой вряд ли случится подобное. Лучше твоей солнечной лысины уже ничего не придумаешь.
- Фу, - догнал нас Радж, - сегодня у меня всю ночь будет болеть челюсть.
- А ты её на ночь сними, - посоветовала Леночка.
- Я так и делаю, но стоит понервничать, она все равно болит. Видно, издержки отцовского воображения, - вздохнул он, и всем стало полегче.
С тех пор я постоянно приглашаю Раджа побыть со мной, потому что мне здорово помогает его толстое чувство юмора.
Седьмой континент.
Это хорошо, что не приходится кончать историю кладбищем. В такие славные времена, когда для каждого великолепные перспективы и дальнейшее расширение свобод, когда новое поджидает за любым углом, просто невозможно найти в реалиях или даже придумать какой-нибудь кислый финал. Смерти нет, и люди бросаются под поезда ради острых ощущений. И если столетний старик рвется вставить у Раджика сладостное протезы, значит, рассчитывает долго жить. Это вам не двадцатые века. Вернее, не вам, а нам. Это нам не века Немоей Эры!
Ныне никто не требует входов и выходов, ибо итак все ходят где хотят, и за лживость не платят даже натурой, потому что год назад деньги отменили. И некоторые калужане вначале растерялись и в апатии лежали на тюфяках целыми неделями, а потом плюнули и стали туристами излишки отменных культур со всех участков активного отдыха на улицах, на специально отведенных местах, оставлять. Ну и не туристам, конечно, можно. Идешь, понравился тебе огурчик, что с пупырышками, хрум его, тут же солью из солоночки посыпал, молока из кринки пиванул и полотенцем со звездами утерся. Шагай дальше, размышляй вволю. Все веселей. Не хочется и представлять, что когда-нибудь новыми поколениями такой образ жизни не понравится или возникает у них ностальгия по денежным знакам.
И теперь болезни и несчастные случаи совсем не пугают человека, как это было раньше, когда народ был темен. И давным-давно не хоронят с оркестрами, не разводят эту кошачью какофонию. Чего только не вбивали себе древние в голову! И современники со стыдом вспоминают своих дедушек и бабушек. Теперь все иначе, и забылась мода выводить лишних людей, незачем отражать столкновения одиночек с коллективом, вырисовывать изломанные судьбы. Ни одиночек, ни коллективов давно уже нет. Все придерживаются заповеди: как скажешь, так и будет. А потому очень ответственно подходят к слову.
Я так думаю, что Максим был последним представителем истории с относительно печальным концом. Философ, тот, например, отколосился, когда резервуар его плоти иссяк и итог вошел в организм мысли. И ушел Нектоний, нужно сказать, как птица в полете. Шествовал к Копилиным, чтобы борща хлебнуть, а по дороге в сердце что-то хрустнуло. Но дошел. А там я. Он улыбается и говорит: "Я так хочу к тебе, Веефомит, я так хочу к тебе! Здорово мы пожили! Если и назад посылать будешь, не вернусь, чтобы впечатление не смазать." И иссяк. После таких слов человека только с радостью закопаешь. Я, когда его обманывал, во внутреннем кармане несколько листков нашел. Затасканные лоскутики, по краям уже ворситься стали. На этот случай и носил он их. Разворачиваю, а там подарок: "Последняя схема жизни" - читаю, и расшифровка с комментариями. Посмотрел я на его огромное снежное тело и говорю: "До чего же ты вредный мужик, Нектоний". А он все лежит, улыбается. Доволен: как и хотел - велик и мудр стал в своем молчании.
Так что развязки, как на подбор, безо всяких фальсификаций жизнеутверждающие. И если бы я написал, что пока ещё не сунул пальцы в розетку, чтобы во мне поселилось электричество - это не было бы сумасшествием, ни финалом, ибо я уверен, что впереди меня ждет только Действие.
Я вновь прошел половину пути и выбрал, что мне взять с собой в дорогу, и я прошу себя: "Ты возроди меня, Веефомит!" и вижу, как он выходит из меня и говорит: "Тебя теперь зовут иначе." И фраза "ищите меня повсюду" ложится на надгробие непохожего на меня человека. И вот сейчас я в последний раз раскурю трубку, вдохну поглубже и перейду в другую комнату, где покоится другая ненаписанная книга, потому что если я стану продолжать здесь - ни для кого не останется места и люди будут походить на чайники с длинными носиками и на прекрасных антилоп, щеголяющих совершенством. А я любитель разнообразной посуды и не хочу встречать одно и то же лицо в разных городах, если даже это профиль Афродиты или великолепный анфас симпатичного главы государства.
И потому проходит день, когда я, дав себе развлечься общеобразовательными сюжетами и воспитанием начальных чувств, вижу написанный мною роман, в котором уже нет ни грамма вымысла, и тысячи детских головок заучивают правило: книга-поступок, поступок - это мы. Мне остается только удивляться, что они и так легко воспринимают смысл этих таинственных слов, которые с великим трудом усвоил сам Нектоний.
