Держалась она неделю. Только смеялась в лицо предателю Ваське и этому негодяю Родиону с его студеными, как льдистая вода, глазами. Выслушивала обвинения, мысленно ужасалась точности и верности их догадок, однако ничего не желала признавать. Хозяйка была весьма проницательна, она чувствовала и силу – и слабость этих людей, она понимала: как бы ни ярился Васька, какое бы презрение ни лилось из глаз Родиона, как бы они ни старались убедить ее, что все, все кончено для нее, однако же есть внутри у них слабина! Ясно, что они никогда не решатся применить к Надежде силу, не смогут бить, пытать ее. Как бы ни чесались у Васьки ручонки, Родион не позволит ему. Он ведь из благородных! Тем более не грозит ей смерть: Родион не захочет пачкать руки. Справедливость, он же пекся о восстановлении справедливости… при этом желая положить в карман очень кругленькую сумму.
Робин Гуд затраханный! Черта с два! Все их обвинения так и останутся на уровне догадок, а это все равно что ничто. Главное Хозяйке – продержаться, переупрямить их. Вытерпеть! И, может быть, удача вдруг окажется на ее стороне.
И такое однажды произошло. Она не знала, как и почему оказалась не заперта дверь комнаты, в которой ее держали. Это была тюрьма, настоящая тюрьма: ставни закрыты, не пропускают света, на окнах решетки, которые поставили предусмотрительные хозяева, чтобы в дом не залезли воры, а теперь они сгодились для охраны узницы. Васька спал у двери, как некогда Роджер – на пороге комнаты Алима… В комнате были телевизор, видеомагнитофон, море киношек – все почему-то про любовь, ее считали какой-то телкой безмозглой! Мебель удобная, хоть и простая. На ночь Хозяйке давали какую-то гадость, от которой она дрыхла как убитая, вставала с тяжелой головой и полдня приходила в себя, сидя на смятой постели и тупо глядя по сторонам. И вдруг однажды заметила, что от порыва сквозняка колыхнулась дверь…
Ее бросило сначала в жар, потом в холод, потом она перестала дышать. И покуда не дышала, вслушивалась во все звуки этого дома, этой своей тюрьмы, ловила их всем сердцем, всем существом своим. Тишина. Такое ощущение, что дом вымер. Никого.
Никого из ее тюремщиков – и дверь приоткрыта…
Хозяйка соскользнула с кровати и на цыпочках прокралась по комнате. Выскользнула за дверь. Выглянула в коридор, потом решилась на цыпочках пробежать по нему. Толстые деревенские половички – плетенные из обрывков тряпок, какими когда-то был устлан пол в жалких кармазинковских домишках, – глушили звуки. Дверь в сени! Открыта. Дверь из сеней! Открыта… Веранда! Не заперта! Высокое крыльцо… ступеньки… забетонированная узкая дорожка к воротам… и никого, никого вокруг, и улица пуста!
Хозяйка летела, не касаясь земли, – как была, в одних толстых носках. Никакой обуви у нее не было, туфли отобрали и не вернули, да она бы и босиком по лезвиям ножей бросилась сейчас бежать! Схватилась за калитку – и вздрогнула, услышав собачий лай.
Прямо на нее по пустынной улице неслась свора деревенских шавок. В основном собаки были почему-то рыжие – ну, в деревнях всегда так, как поведется какая-то одна масть, так она и ведется. Но среди этой беспородной мелкоты летел, весело закинув голову, большой черный пес. Овчарка, кобелина огромный, молодой, полный сил. На нем был ошейник – очевидно, завидев собачью свадьбу, этот развеселый молодой удалец сорвался с привязи, перескочил через забор и помчался в поисках приключений.
Хозяйка остановилась, пропуская свору. Пес повернул голову и глянул прямо в ее глаза желтыми глазами. И вдруг остановился, забыл про все, что влекло его вслед за другими собаками, обернулся к Хозяйке и зарычал, угрожающе нагнув голову. Глаза его сузились, кожа на носу собралась складками, оскалились клыки.
Хозяйка отпрянула, но было поздно: пес уже несся к ней – молчаливый, жуткий, черный… Мгновение – и повалит ее, вцепится в ее горло… или в щеку, как Веселый Роджер вцепился когда-то в щеку Алима. Алим не знал, пьяный дурак, но Хозяйка-то знает, что слюна черного пса пропитана ядом, смертью пропитана… смерть несется к ней, норовит вонзить в нее зубы, черная смерть!
Она шарахнулась назад, вцепилась в калитку, тащила ее на себя… чудилось, долго-долго, движения ее были вялые, слабые. А черный пес мчался, оскалясь, слюна летела с его клыков! И вся свора, все эти дворняжки вдруг повернули вслед за ним и тоже понеслись к Хозяйке, разевая пасти – жутко, бесшумно, брызжа во все стороны слюной…
Она повернулась и ринулась к крыльцу – прямо в руки спохватившихся, как раз выскочивших из дому, ошарашенных ее исчезновением Родиона и Васьки Крутикова. Кинулась к ним, как к последнему спасению, хваталась за них руками, заходясь в истерике. Она не видела, что вся свора бешено запрыгала у захлопнувшейся калитки, силясь достать до… кота, обыкновенного, хотя и бесхвостого серого кота, сидевшего в полной безопасности на высоком воротном столбе и бесстрашно, с каким-то садомазохистским наслаждением взиравшего на всю эту лающую, взбесившуюся ораву. Когда-то, на заре туманной кошачьей юности, он однажды не оказался достаточно увертлив и лишился хвоста, но с тех пор научился злить собак как надо – это было одной из самых больших радостей его жизни, а люди его интересовали мало. Поэтому кот даже не оглянулся, когда двое мужчин унесли в дом орущую, рыдающую женщину.
Конечно, конечно, это был нервный срыв. С некоторых пор Хозяйка вообще панически боялась собак, тем паче – черных овчарок; вдобавок не могли не подействовать транквилизаторы, которыми ее пичкали, да и потрясение от внезапного заточения подорвало психику. Удивительно, что Родион хоть что-то смог разобрать в ее несвязных, бесконтрольных воплях. Но ведь разобрал, змей подколодный! И не только разобрал, но и смекнул, что надо сделать. Наверное, магнитофон у него на всякий случай был приготовлен, потому что, когда Хозяйка очнулась и начала тупо вспоминать свое неудавшееся бегство, Родион пришел к ней и молча включил запись…
Она слушала и чувствовала, что, когда платиновый окрас слиняет с ее головы, волосы под ним окажутся седыми. Еще бы… Ведь она выложила все не только про Алима – а уже одного этого хватило бы, чтобы официально открыть против нее судебное дело, – но и про Анфису с Надюшкой… Небось Родион даже не сразу понял, какую карту сдала ему судьба. Но вскоре сообразил и уже не собирался упускать удачу.
Ну что, что оставалось делать Хозяйке, как не начать играть по их правилам?! Они хотели денег – денег Алима для его жены, этой Валентины, для его детей, ну и для себя: для Родиона с его женщиной, для Васьки Крутикова и Томки… Они получали эти деньги исправно. Хозяйка подписала все необходимые доверенности, сделала все нужные звонки. И при этом она продолжала надеяться, надеяться неведомо на что. Даже когда узнала, что ее обчистили, ободрали как липку: лишили не только денег, но и права на дальнейшую жизнь. Но когда появился Егор…
– Девушка, вы же вроде до моста хотели? – прервал тягостные думы Анфисы удивленный голос водителя.
Насчет девушки – это он загнул, конечно. Круто загнул! Анфиса прекрасно знала, как она теперь выглядит. Сейчас ей можно было запросто дать не только ее двадцать семь, но и на десяток годиков вперед. А то и побольше.
– Что, приехали?
Она глянула в окно.
Да, это Кармазинка. Шесть лет не видела ее Анфиса и вполне прожила бы без нее до конца дней. Но деваться теперь некуда. А вот и знакомый мосток. Какой же он неказистый, серый, просевший!.. Интересно, пролом в перилах залатали или нет? Много, много лет снился Анфисе этот пролом!
– Сколько я тебе должна? Пятьдесят? Давай сговоримся: вот еще пятьдесят, а ты меня довези до самой деревни. Неохота пешочком топать, того и гляди, дождь прольется.
– Это точно, дождь сегодня обещали, – сказал шофер, жадно глядя на деньги. Рука его уже дернулась к второй пятидесятке, но он тотчас с сожалением сказал:
– Эх, я б с удовольствием вас подвез, да не могу. По этому мосту ехать – наверняка в бучило угодишь. Знаете про бучило?
Знала ли она!..
– Тут пару лет назад наводнение было, опоры подмыло так, что мост чудом не рухнул, – продолжал шофер. – Отсюда не видать, а вон с того берега смотреть – страшное дело, поверите? Теперь машины сюда не заезжают. Пешим ходом опасности нет, а на машине – только если камикадзе за рулем. А я не японец, а природный русак.
– Трусак ты, а не русак, – проворчала Анфиса. – Что ты мне заливаешь? А как же кармазинские обходятся, если надо чего-то привезти или отвезти?
– Ой, ну кармазинских тех осталось… Старичье вымерло, молодежь делает оттуда ноги. Какой-то сумасшедший там живет, ну и еще полторы калеки, а может, меньше. Там даже магазин закрыли, автолавка раз в неделю приезжает объездной дорогой, крюк в тридцать кэмэ, по нижнему мосту.
– Поехали по нижнему, я заплачу!
– Я бы всей душой, да не могу ну никак, – уныло ответил шофер, и было видно, что он в самом деле жутко огорчен. – И так на базу опаздываю, а ежели еще через полчаса не приеду, она закроется, и настанет мне полный звиздец. Так что, девушка, извините…
