— Да, шубка неплохая, — все еще шнырял глазами по сторонам покупатель. — Она у вас только одна? Да уж очень дороговата… Или еще есть что-нибудь на продажу?
— Нет, нет! — стала испуганно отнекиваться хозяйка (на мой взгляд, слишком испуганно). — В доме-то, кроме нее, ничего ценного и нет, живем от получки до получки… Потому и продаем!
— Да дорого очень… — заметил покупатель.
— Но вы же мне сказали по телефону, что…
— Да ладно, ладно, мать… Берем твой тулупчик… — снисходительно оборвал ее Вася. — За хорошую вещь и денег не жалко! Заверни-ка нам ее!
Хозяйка вышла из комнаты, зашуршала бумагой в коридоре.
Тем временем шустрый Вася клювом не щелкал. Подошел к телевизору, опрокинул в ладонь стоящую на нем хрустальную вазочку — блеснули холодным светом серьги, сунул добычу в карман.
Затем Вася, не стесняясь, пошел к стенке, открыл дверь секретера, пошарил там рукой, но, очевидно, ничего стоящего не нашел.
— Вот бечевочкой для вас перевязала, — послышался приближающийся голос милиционерши, — газетой обернула, донесете…
— Спасибо, мать, — поблагодарил Вася, выходя в коридор, и стал обуваться. — Довезу уж как-нибудь, лишь бы жена не заметила — сюрприз ей на день рождения…
Томительная пауза воцарилась в прихожей. От нетерпения я дрожала мелкой дрожью, по лбу катилась противная струйка пота.
— Как тут у вас двери-то открываются? — послышался все тот же вежливый голос и добавил шутливо: — Ну и замки! Вы что здесь, миллионы прячете?
— Постойте, ребята, а деньги? — сообразила хозяйка шубы.
— Какие деньги, мать?
— Две восемьсот, как договаривались!
— Мы же тебе уже все отдали, мамаша. На серванте оставили, иди посмотри.
— Нет там никаких денег! Отдайте шубу!
В коридоре послышалась громкая возня и пыхтение. Вдруг все звуки разом прекратились, послышался щелчок, и другой голос, более низкий и хриплый:
— А ну отойди, тетка! А то порежем!
В ответ раздался пронзительный вопль:
— Ваня, держи вора! Уйдет!
Услышав этот сигнал к наступлению, мы вылетели из комнаты и бросились к месту событий.
В прихожей уже творилось черт знает что. Мелькали руки, ноги, пальто, домашние халаты, чьи-то головы. Периодически из темной дерущейся каши выныривали разбитые очки и испуганно блестевшие глаза.
— Мишка, вяжи их! — заорала я, вцепившись в то, что было ко мне ближе.
На помощь подоспела и пострадавшая от рук грабителей Тамара Васильевна. Она ринулась в самую гущу событий. Куча мала засосала и ее. Круговерть рук, ног, голов, туловищ была так плотна, что не было никакой возможности рассмотреть, где наши части тела, а где чужие.
— Шубу порвете, гады! — Это подала голос милиционерша.
— Мочи их, Колян! — Это был голос интеллигентного Васи, который звучал теперь сдавленно и хрипло — совсем не интеллигентно.
Мишка наконец вспомнил об оружии, отпустил милиционершу и достал из кармана свой газовый пистолет.
— Три секунды на размышление, а затем стреляю на поражение, — жестко произнес он.
— Вот именно, — подтвердила я и повторила: — На поражение! В голову!
Грабители нехотя подняли руки…
В результате блестяще разработанной и проведенной операции милиция без хлопот получила преступников, мы с Мишкой заработали законную тысячу гонорара от Тамары Васильевны, вернувшей себе свое родное изделие греческих меховщиков, а рыжее чудовище со сверкающими злобным огнем глазами, получившее домашнее прозвище Мамай и постоянную прописку в нашей конторе, — целый килограмм минтая, причем без головы.
— Отнес бы ты его Юрке, — как-то предложила я своему шефу. — Пусть дитя насладится животным миром.
— Не могу, — вздохнул Мишка. — У Юрочки аллергия на котов.
А кот, умильно щуря наглые глаза, ходил между нами и предлагал отправиться на кухню, чтобы всем вместе подкрепиться сырой рыбкой, чей дурманящий аромат в хозяйственной сумке он учуял еще с самого утра.
После той ночи Чипанов был в восторге! С каждым днем он влюблялся в свою жену все больше и больше! Она была такой красивой, такой замечательной, такой необыкновенной. Да и в сексе… Гм-м… Он чувствовал себя лет на двадцать помолодевшим. Как ему повезло с ней! Наконец-то и ему на склоне лет досталось настоящее счастье.
Вот взять хотя бы вчерашний день. Собственно, он не собирался заезжать к ней, после работы думал сразу отправиться за город, к детям. Он обещал Маше, что приедет, сказал об этом Стасу, да и вообще… Кроме того, Александра затеяла в квартире ремонт — готовила ему какой-то сюрприз. Но что-то точно толкнуло его в левую сторону груди, словно кто-то шепнул ему тихо: «Поезжай». Словно кто-то подстроил так, что он в прошлое свое пребывание у жены забыл на столе проекты договоров на поставку спирта-сырца.
А она… Нет, он, пожалуй, счастлив, что связал свою судьбу с этой женщиной. Он даже не мог предположить, что она задумала такое!
Еще только подъехав к дому, он заметил, что окна его квартиры темны, светится лишь розовый ночник в спальне. «Устала, голубка моя, от хлопот, — подумал он, — прилегла отдохнуть…» Он решил, что если жена спит, то он будить ее не станет, заберет договора и тихо уедет, чтобы не беспокоить.
Жена ждала его, одетая в черные кружева, кожаные ремешки и пестрые полоски ткани. Рыжие волосы прикрывали лицо, тело возбужденно подрагивало, ожидая момента единения с супругом. Она была так прекрасна, так желанна!..
Утром Чипанов проснулся первым, в одиночестве позавтракал на кухне, потом принес жене кофе — в благодарность за незабываемые ночные приключения.
Александра еще дремала. На ее личике, по которому черными тенями расползлась косметика, будто она безутешно проплакала всю ночь, застыло горестное и обиженное выражение. Парик сбился и лежал рядом на подушке скомканной тряпкой.
— Милая, спасибо за необыкновенную ночь, — прошептал он, целуя жену в щеку.
Александра открыла сонные желтые глаза. Белки их были красноваты. Она завозилась под одеялом, зевнула.
— Ты уже уходишь?
— Да, моя тигрица… До вечера!
— Ага, — апатично пробормотала жена, уткнувшись носом в подушку.
Чипанов завязал галстук, прошелся по комнате, многократно отражаясь в зеркалах. Один маленький беспокойный вопрос мучил его, не давая покоя. Не хотелось уходить, так и не выяснив ответа на этот каверзный вопрос. Виталий Васильевич решился.
— Дорогая. — Он осторожно тронул плечо жены под одеялом. — Ты спишь?
— Сплю…
— Скажи, а как ты узнала, что я еду домой? Я ведь не говорил об этом никому, даже секретарше.
— Догадалась! — последовал из-под одеяла короткий ответ.
Первые пять лет прошли в Заведении словно в странном полусне. Пять лет — это почти две тысячи дней.
Целых пять лет жизни — это время стертых оттенков, наркотического полусна, время равнодушия к себе и к миру, время не жить, но и не время умирать, так, сомнамбулическое витание в запредельной пустоте, имени которой нет. Да и самой пустоты нет, и того, кто в ней, его тоже нет. Потому что вокруг — ничего. Ничего и никого!
Иван открывал глаза и видел снежно-белый, как январское поле, потолок, матовую лампочку над головой, змеящуюся трещину штукатурки в углу и кнопку вызова медсестры. Он опускал взгляд и видел серое щетинистое одеяло, приподнятое в изножье ступнями ног, наверное, его собственными, никелированную спинку койки, комок выбившейся из-под одеяла сероватой простыни с фиолетовым больничным штампом. И это все…
Его борьба с белым больничным миром продолжалась уже пять лет. Пять лет переменного успеха, пять лет он был как тот страшный, раздувшийся мертвец, которого течение реки затащило под лед и прижало снизу так, что тело осталось под толстой прозрачной коркой льда и глядит теперь на белый свет сквозь толстое речное стекло — уже там, по ту сторону бытия.
Да и интересоваться этим было опасно. Каждый день пытливые глаза врача буравили его, как будто старались просверлить маленькие дырочки в черепе, тщась нащупать то место в мозгу, где еще гнездятся полузадушенные желания.
Все твои желания заперты на засов в самом дальнем, самом незаметном уголке головного мозга и только и ждут, когда лекарственные оковы падут, чтобы вырваться в кровь и разлиться по венам восторженной, трепещущей волной, сметая на своем пути все запреты, все ограничения, все табу. Этот крепчайший, невидимый засов называется «нейролептики», он не снаружи, он внутри, и поэтому его нельзя разрушить. Он плавает, растворенный в крови. Он внутри человека. Он спасает его от него самого.
Психбольница, да еще режимная, — заведение особенное. Это раньше, пока не появились их величество нейролептики, она выглядела как зверинец, где рычащие, кусающиеся звери метались, разрывая в клочья смирительные рубашки. Теперь это самое тихое, самое мирное место на земле. Смирительные рубашки еще есть, но они уже такие старые, такие ветхие, что рвани посильнее — и они разойдутся по швам (так же, как разошлась по швам его старая жизнь, когда все это случилось). Рубашки валяются грудой в шкафу у сестры-хозяйки, он видел их, когда приходил к ней вместе с дежурным медбратом за новой пижамой взамен старой, совершенно истлевшей на теле.
